Душа мумии. Рассказы о мумиях. Том 1 - Александр Шерман

Дорогой сэр,

Бедняга Нильс скончался два дня назад в Научном клубе; перед смертью он произнес: «Передайте Полю Форсайту, чтобы он опасался Проклятия Мумии, ибо этот роковой цветок погубил меня». Обстоятельства смерти Нильса были настолько необычными, что я счел нужным прибавить их описание к его последним словам. На протяжении нескольких месяцев, как он рассказал нам, он наблюдал за неизвестным растением; в тот вечер он показал нам цветок. Мы допоздна обсуждали другие насущные вопросы и забыли о цветке. Профессор вдел его в петлицу — странный белый цветок в форме змеиной головы, усеянный маленькими блестящими капельками, которые постепенно приобрели алую окраску, отчего лисья казались запятнанными кровью. Мы заметили, что профессор, выглядевший в последнее время изможденным и бледным, был необычайно оживлен; в его воодушевлении чудилось даже нечто искусственное. Заседание близилось к концу, когда, в самом разгаре научного спора, профессор вдруг упал, будто сраженный апоплексическим ударом. Его повезли домой; он был без сознания и только на краткое мгновение пришел в себя и передал мне послание для вас, которое я привел выше. Умер он в страшных мучениях и в бреду не переставая говорил о мумиях, пирамидах, змеях и каком-то настигшем его страшном проклятии.

После смерти на его коже выступили яркие алые пятна, похожие на те, что усеивали лепестки цветка; все тело ссохлось, как опавший лист. По моей просьбе цветок исследовали; виднейший ученый нашел, что цветок служил одним из самых ядовитых и смертоносных орудий египетских колдуний. Растение незаметно поглощает жизненные силы владельца, а цветок, если украсить им одежду на два или три часа, вызывает безумие либо смерть.

Письмо упало на пол из рук Форсайта; он бросился в комнату, где оставил молодую жену. Она, будто утомившись, прилегла на кушетку и оставалась недвижна. Ее лицо было наполовину скрыто легкими складками фаты.

— Эвелин, дорогая моя! Проснись, ответь мне! На тебе был сегодня тот странный цветок?

Ответ не понадобился: на ее груди сверкал красками зловещий цветок; его белые лепестки были теперь усыпаны алыми крапинками, яркими, словно пятна только что пролитой крови.

Но несчастный жених едва их заметил, ибо лицо невесты ужаснуло его полнейшей пустотой взгляда. Исхудавшешее и мертвенно-бледное, как после тяжелой болезни, это юное лицо, еще час назад такое прекрасное, выглядело старым, уничтоженным зловещим влиянием цветка, выпившего ее жизнь. Она смотрела на Форсайта, не узнавая, с губ не сорвалось ни слова, руки лежали неподвижно — и только еле слышное дыхание, трепетное биение пульса и широко раскрытые глаза говорили о том, что она еще жива.

Увы, юная невеста погибла! Сверхъестественный ужас, над которым она посмеивалась, достоверно существовал; проклятие, веками ждавшее своего часа, наконец исполнилось. Собственной рукой она разбила свое счастье. Смерть при жизни ждала ее. Долгие годы Форсайт, ставший затворником, с трогательной преданностью ухаживал за бледным призраком, который ни словом, ни взглядом не мог поблагодарить его за любовь, пережившую даже такую жестокую судьбу.

Феллашка ищет папирусы и украшения среди мумий в одной из погребальных камер Фив. Рис. из книги Джона Гарднера Вилкинсона «Жизнь и обычаи древних египтян» (1847)

Грант Аллен

СРЕДИ МУМИЙ{59}

(1880)

I

Много приключений пережил я во время странствований своих по белу свету, но ни одно из ни не было так странно, как приключение, случившееся со мной в прошлом году в нетронутой никем еще пирамиде Абу-Илла. В ту зиму я путешествовал с Фитц-Смикинами в качестве жениха их дочери Юдифи. Молодая девушка не отличалась красотой, но женитьба на дочери богатого негоцианта, архимиллионера, была неожиданной для адвоката, который сидел без дела, не имел никакого состояния и напрасно старался пробить себе дорогу в качестве юмористического писателя. Не думаю, чтобы старик Фитц-Смикин согласился охотно на эту свадьбу, не будь Юдифь так безумно влюблена в меня и не ухаживай я за нею так долго во время лондонского сезона. Как-никак, но дело это было решенное. Ввиду того, что легкие моей будущей тещи требовали более теплого климата, вся семья решила отправиться в Египет, куда и я последовал за нею, чтобы не терять из виду своей победы.

Не могу сказать, чтобы ухаживания мои шли, как по маслу. Юдифь находила, что я не очень старательно увиваюсь за нею. Вечером, в последний день старого года, мы даже очень серьезно повздорили с нею из-за того, что я втихомолку удрал на лодке в соседний городок, чтобы полюбоваться танцами красивых дочерей пустыни из племени Гаваци{60}. Как она узнала об этом, не могу себе представить! Я дал целых пять пиастров проклятому драгоману, чтобы он покрепче держал свой язык на привязи. Как бы там ни было, но она все узнала и сочла себя оскорбленной, а оскорбление подобного рода могло быть смыто, по ее мнению, лишь тремя днями колкостей и шпилек.

В ту ночь я лежал в гамаке на палубе, находясь в самом худом настроении духа. Мы стояли у плотины Абу-Илла, в яме, наполненной заразными миазмами и находившейся между водопадами и дельтой. Местность эта кишела самыми ядовитыми москитами во всем Египте, а штука эта не малая! Жара, даже в этот час ночи, была удручающая, и казалось, что вместе с туманом, который подымался с ложа лотосов, тянулась кверху и лихорадка. Больше всего беспокоила меня мысль, что богатая наследница может пропустить меня сквозь пальцы. Как ни был я, однако, взволнован и огорчен, я все же минутами возвращался к прелестному видению маленькой Гаваци, которая после полудня танцевала для меня. Восхитительное создание! Будь Юдифь хотя только бледным отражением ее! Что это? Недоставало еще, чтобы я влюбился в дочь пустыни!

А москиты тем временем не переставали осаждать меня. Зз!.. Зз!.. Зз!.. Мне удалось поймать самого большого и самого звонкого из них, нечто вроде примадонны из адской оперы. Увы! ее сменили сотни еще более рьяных артистов… С болот, кроме того, доносилось кваканье лягушек, и ночь чем дальше, тем становилась удушливее. Я выпрыгнул из гамака и вышел на берег, надеясь, что воздух будет там посвежее.

В глубине равнины я увидел высившуюся огромную пирамиду Абу-Илла, на которую мы предполагали взобраться на следующий день. При свете луны я дошел до подошвы величественной гранитной массы, мрачный силуэт которой резко выделялся на фоне горизонта. В полусне, дрожа от лихорадки, обошел я кругом нее.

И вдруг в голове моей блеснула странная мысль: нельзя ли случайно открыть потайной ход в пирамиду, который ускользал до сих пор от наблюдений многих ученых египтологов? Я вспомнил рассказ доброго старого Геродота, похожий на сказку из «Тысячи и одной ночи», в котором говорится о том, как фараон Рамзес{61} приказал устроить сокровищницу с вращающимся на стержне камнем вместо двери, и как мастер, знавший тайну входа, тайком отправлялся туда по ночам и обкрадывал фараона. Что если и пирамида Абу-Илла закрывалась таким же точно образом? Любопытная будет штука, если я попаду на настоящее место!

Благодаря ослепительному свету луны, я видел ясно, что нахожусь у двенадцатого камня, считая от северо-восточного угла. Мне показалось, что какое-то внушение сверху указывало мне на этот камень. Быть может, достаточно будет толкнуть его с левой стороны и он повернется на стержне? Я изо всех сил налег на него… Дрогнул? Нет… Это только вообразилось мне. Попробуем еще… Качается? Да… О, великая Изида! Двинулся!..

Сердце мое затрепетало от лихорадочного волнения. Три раза принимался я за одно и то же, и вот, наконец, вековая ржавчина, делавшая стержень неподвижным, уступила, и камень, тяжело повернувшись, открыл вход в темный, узкий коридор.

II

Было безумием с моей стороны отправляться одному без факела по неизвестному мне пути. Тем не менее я двинулся вперед. Отверстие было достаточно широко и высоко, чтобы человек, не сгибаясь, мог пройти в него. Стены были холодные и гладкие, а пол внизу шел в наклонном положении.

Ощупью, с бьющимся от волнения сердцем, прошел я шагов пятьдесят, пока не натолкнулся на препятствие, состоящее из камня, который закрывал дальнейший выход из коридора.

На эту ночь достаточно, — решил я. Я был в восторге от своего открытия и собирался уже повернуть назад, когда внимание мое было привлечено странным явлением: сквозь трещины в камне пробивался слабый свет… можно было подумать, что там горит лампа или просто огонь. Не было ли здесь двери, устроенной до образцу той, через которую я только что вошел? Не вела ли она в какое-нибудь подземелье, служившее убежищем целой шайке разбойников? Огонь почти всегда указывает на присутствие человека, а между тем по наружному виду пирамиды казалось, что вход в нее не открывался уже в течение многих веков. Я колебался несколько минут, прежде чем продолжать начатое мною предприятие, но, побуждаемый чувством любопытства, налег на каменную массу и опять-таки с левой стороны. Камень медленно повернулся — и предо мною открылся вход в огромный зал.