Ласточка - Наталия Терентьева

– Хорошо, – послушно кивнула Анна, пряча глаза.

Агафья покачала головой.

– Лукавишь, сестра. Не хочешь меня послушать.

«Почему я должна тебя слушать?» – как же хотелось сказать Анне. Но она лишь вздохнула и перекрестилась.

– Господь с тобой, скажу мать Елене, что глуха ты ко всем увещеваниями. Не хочешь жить с нами во Христе. – Агафья резко вышла из комнаты, уверенными, широкими шагами.

Анна подошла к глубокому каменному подоконнику, на котором стояла коробка, а в ней были ее вещи. Достала из коробки, со дна, маленькую клетчатую рубашечку с воротничком, короткими рукавами, Артем носил ее той весной. Рубашка долго хранила запах сына, но этой зимой были сильные морозы, на окне было холодно, и запах почти улетучился. Анна прижалась лицом к рубашке, задохнулась от вновь подступивших слез. Да что с ней такое! Как же ее разбередили, как нахлынули все воспоминания, потому что люди грубо разорвали ее кокон, который она плела, плела вокруг себя эти два года, прячась, прячась от людей, от света, от тепла, и ей было там уже почти хорошо, по крайней мере, ровно и одинаково каждый день, а это значит – почти спокойно. Анна посидела с рубашкой, приложив ее к лицу, потом аккуратно сложила, подсунула под вещи обратно. Подошла к зеркальцу, зачерпнула из ведра воды, умылась над тазиком. Какое странное у нее лицо. Неужели это она? Она себя помнит другой. Или не помнит вообще.

Анна туго-туго подпоясалась черным широким ремнем, плотно завязала черные грубые ботинки выше щиколотки, в которых не бывает ни жарко, ни холодно, закрепила платок. «Господи, помоги, сделай так, чтобы никто ко мне больше не лез!» – несколько раз повторила Анна, не очень уверенная, что тот, к кому она обращается, слышит такие слова. Ведь вполне может быть, что он слышит только то, что хочет слышать? На своей какой-то волне? Молитвы о других, молитвы о душах усопших, молитвы о здравии – своем ли, чужом… Но не о своем ли здравии Анна молит, когда просит, чтобы ее оставили в покое? Ее одиночество и есть ее покой.

Она вышла на яркий солнечный свет и прищурилась, закрываясь рукой. Жалко, очки темные не разрешают носить. Зрение у нее прекрасное, а так бы можно было попросить заказать очки с темными линзами. А просто черные, «пляжные», не разрешают. Раньше она не любила темные очки, ее никогда не раздражал солнечный свет, она не понимала, как люди в прекрасные, яркие, долгожданные, редкие солнечные дни закрываются от света. Но теперь она бы с удовольствием надела очки с черными или коричневыми стеклами. Чтобы солнце не светило, не дергало, не бередило, не звало…

– Привет! – щурясь от яркого солнца, на нее смотрел Виталик и безо всякой определенной цели сильно взмахивал прутиком.

– Палку опусти, – сказала Анна. – Ты буквы выучил?

– Нет, – весело ответил мальчик.

Анна, понимая, что говорит что-то совсем не то – как, откуда он мог выучить буквы за тот час или два, что она провела в своей келье, настойчиво повторила:

– Я же сказала тебе выучить буквы. Все, пеняй теперь на себя. Сам виноват. Пошли! – Она взяла его руку и потащила в сторону страшной заколоченной двери.

– Нет! – закричал что есть силы Виталик. – Нет! Отпусти меня! Не-е-ет!

Шедшие по соседней дорожке две монахини остановились, и одна из них окликнула Анну:

– Что происходит, сестра?

Анна отпустила руку Виталика.

– Ничего, – махнула она сестрам. – Все хорошо!

Сестры переглянулись и пошли дальше.

– Он ночью сам тебя заберет. – Анна пожала плечами. – Так что мне незачем тебя к нему вести.

– А ты меня не спрячешь? – наивно спросил мальчик.

– Я? Я?! Тебя? С какой стати?

– А где мне спрятаться? У меня здесь больше никого нет…

Анна внутренне вздрогнула. Что он говорит? Зачем он так говорит?

– Книга где твоя, которую я тебе дала?

– Там… – Виталик показал рукой на беседку.

– Принеси ее.

Она не может, не в силах заниматься с этим мальчиком. Настоятельница хочет, чтобы у нее разорвалось сердце? Она считает, что так будет лучше Анне и что этого хочет Бог, до которого мать Елене гораздо ближе, чем самой Анне. Ладно. Пусть так. Может, это не самый плохой выход. И правда, пусть разорвется сердце. Может быть, именно для этого ноги ее привели в этот монастырь, и несчастную никчемную мать ребенка – тоже. Для того чтобы Анне навязали этого мальчика, так непохожего на ее Артема и в то же время чем-то его неуловимо напоминающего, но не так, чтобы почувствовать к нему симпатию. Нет, наоборот – чтобы возненавидеть его.

Виталик пришел с книжкой, на ходу сорвав огромную желтую розу и уколов руку. Теперь он нюхал розу, одновременно облизывая сочащуюся кровью царапину.

– Не надо рвать цветы, – сквозь зубы сказала Анна.

– На! Хочешь? Мамка любит цветы.

– Интересная у тебя мамка, – процедила Анна.

– Мамка хорошая. Она придет! Ей просто надо выпить, а здесь ей не дают.

– Я в курсе, – кивнула Анна. – Давай ждать, когда придет твоя мамка.

– Ей неделю надо, чтобы напиться! – серьезно объяснил мальчик. – У нее такая норма. Так организм просит.

– Господи, – выдохнула Анна. – Да что же это такое!

Виталик вопросительно взглянул на нее.

– Тебе плохо, да?

Очень тонкий мальчик, чувствительный, как собака.

– Нет, мальчик, мне хорошо. Садись, будем учить буквы. А то нам с тобой супа не нальют.

– Суп я уже ел сегодня! – засмеялся Виталик. – Обед же был!

– Да, значит, не положат вечером каши. Садись. – Анна отобрала у него книгу. – Вот это – «б». Запомнил?

– Бе-е-е-е… – задорно проблеял мальчик.

– Это «б», – закусив губу, проговорила Анна. – Повтори.

– Бэ! – безразлично повторил мальчик. – А кто там живет? – Он показал на зашторенные окошки на втором этаже длинного здания.

Анна повела плечами и ничего не ответила.

– А это вот «г». Смотри, куда я показываю! Знаешь слова на «г»?

– Говняшка, – без запинки ответил Виталик.

Анна слегка хлопнула его по затылку. Виталик тут же выпрямился.

– Пока ты здесь, в монастыре, такие слова не говори.

– А как мне узнать, какие слова можно говорить, а какие нельзя? – искренне недоумевая, спросил Виталик.

Анна достала из кармана большой платок.

– Пойди вот туда, видишь, колонка с водой, намочи платок и вытри лицо. Ты как ел обед? Лицом, что ли? У тебя на лице еда. И руки помой. Нельзя церковные книги грязными руками брать.

Интересно разговаривать с мирянами с позиции человека, который находится внутри церкви, а они – снаружи. И значит, ты сам гораздо ближе к Богу. Да, это так ощущается. Теперь Анна знает, что чувствуют старицы и опытные монахини в разговоре с ней. Что-то вроде того, что ощущает сейчас она. Свою святость. Невыносимую греховность собеседника, нечистоту его. Свою близость к Богу. Свое призвание – защищать этот мир и одновременно открывать его другим, которые его не видят. Вот он – рядом, но они проходят мимо. В этом есть такая тайна, что-то такое удивительное и невероятно притягательное…

Виталик вернулся, подскакивая и показывая ей чистые руки, крутя ими перед собой.

– Садись, – кивнула Анна без улыбки.

Виталик сел. Положил руки на колени. Посидел и неожиданно прислонился к Анне головой. Анна вздрогнула и потихоньку отодвинулась. Мальчик снова придвинулся. Потом спросил:

– А у тебя есть дети?

Анна промолчала.

– А поесть что-нибудь есть?

– Нет. У монахинь нет своей еды. Жди до вечера.

– А я видел, там, в лавке, продаются булочки с изюмом…

– Иди, купи, – прищурилась Анна и отсела подальше от мальчика.

– У меня нет бабла…

– Денег, – поправила его Анна.

– Денег! – радостно подхватил Виталик.

– И у меня нет денег, мальчик.

– Ты забыла, что меня зовут Виталик? – хитро улыбаясь, спросил тот.

– Нет, мальчик, я знаю, что тебя зовут Виталик.

Мальчик подумал.

– Здесь нельзя никого по именам называть?

Анна усмехнулась. Соображает. Научила уже жизнь соображать, выплывать, приспосабливаться.

– А ты знаешь, как меня зовут? – вместо ответа спросила она.

– Анна. Отчества не знаю.

– Здесь никого не называют по отчеству.

Анна не стала спрашивать, откуда он знает ее имя. Знает. Не пропадет. И здесь он понял, к кому подойти, кто ближе всех к тому миру, куда сейчас убежала его разнесчастная мамка, которая любит водку, церкву и цветы. Пока он трогательный, а через три года пойдет воровать. Или даже раньше, как выйдет. Нечего будет мамке пить – отправит его воровать. Так что те горячие волны жалости, которым Анна с трудом противится, которые непонятно как, непонятно откуда, мучительно, ненужно заполняют ее сердце, – они ни к чему.

Анна встала.

– Пошли, мальчик, будем вместе копать.

– Червяков? – радостно подхватился Виталик, небрежно бросив книжку.

– Книгу возьми, – негромко проговорила Анна. – И никогда больше так не делай.

Она заметила, как тот кинул быстрый взгляд в сторону заколоченной двери, за которой была обитель Федоски – спасибо дорогой свекрови, которая так и не полюбила Анну. Интересно, что она теперь советует Антону. Интересно, появилась ли у Антона женщина… Анна чуть не споткнулась от собственных мыслей. Кому интересно? Что интересно? Ей, в ее замкнутом, закрытом от той жизни мире это интересно? Нет! Нет!!! Ей это совсем неинтересно. Более того, она будет рада, если Антон женится. Да, рада. Она… может написать ему об этом письмо, не читая его писем. Она не прочла толком ни одного их письма. Начала читать в самом начале, да ей стало так плохо, что она решила больше никогда, ни одного письма не открывать, не брать даже у настоятельницы.