Как все было - Джулиан Барнс

Бедняжка Патси, она умерла. А у вас, между прочим, все еще та сигарета за ухом. Выкурили бы.

Они вдвоем от меня ушлиИ настал конец нашей любвиДотлевает в пепельнице моя сигаретаЯ буду блуждать всю ночь до рассветаПлакучая ива плачет по мнеПтицы ночные щебечут во снеМне так горько, так одиноко!

Дотлевает в пепельнице моя сигарета.

Добрый старый Стюарт, на него можно положиться. Со Стюартом всегда знаешь, на каком ты свете. Он мирится со всем. И знай себе бредет своей дорогой. Он в упор ничего не видит. С ним все ясно. Какой уж он есть, такой есть.

Не задавай вопросов — и не услышишь лжи. Но и только. С минуты на минуту должен подъехать Оливер. Он думает, что мы, как старые добрые друзья, сейчас поедем в кино. Но Джилиан уехала навестить мать, так что Оливеру придется довольствоваться моим обществом. Я задам ему несколько вопросов, и он несколько раз мне солжет.

Перед ее уходом я сидел тут в наушниках и слушал запись Патси Клайн. Джилиан зашла попрощаться, поэтому я нажал кнопку «пауза» и поднял один наушник. Я спросил:

— Как поживает Оливер?

— Оливер? По-моему, ничего.

— Ты случайно не завела с ним интрижку? — спросил я безразличным тоном: мол, я, и чтобы беспокоился?

— Ты что? Нет, разумеется.

— А-а, ну и прекрасно.

Я опустил наушник, закрыл глаза, чтобы не видеть лица Джил, и приблизил губы к губам Патси. Я почувствовал, как Джил чмокнула меня на прощание в лоб, и кивнул в ответ.

Теперь посмотрим, что скажет он в свое оправдание.

ОЛИВЕР: Вы не могли не заметить, что мой друг Стюарт — человек не слишком культурный. Если вы спросите у него имя возлюбленной Пруста, он задумается на доброе пятилетие, устремит на вас свирепый взор самурая, решив, что вопрос с подвохом, и наконец, слегка надув губы, раздраженно ответит: «Мадлен. Кто же этого не знает».

Словом, я не ожидал услышать ничего похожего на, скажем, «Die Gezeichneten» Шрекера,[42] когда он с горящим взором мучителя детей отпер мне дверь, кивком пригласил войти и вопросительно указал лапой на проигрыватель. То ли он только что открыл для себя «Увертюру 1812 года» и собрался подпевать пушечной канонаде и фейерверку. То ли мы сейчас услышим «Энигма-вариации»,[43] сопровождаемые чтением заготовленных ответов на самую несущественную загадку Музыки, а именно: кто там в которой вариации изображен? Да, и знаете, оказывается Дорабелла немного заикалась, отсюда в ее вариации такие запинки: хип-хип-хоп. Угощайтесь шоколадным мороженым, маэстро, а мне покажите, где тут можно сблевать, pronto.[44]

Он поставил мне эту песню. Она длилась, по-моему, три часа сорок семь минут, правда он утверждал, что меньше. Значит, вот что называется «музыка в стиле кантри», то есть деревенская? В таком случае я очень рад, что живу в городе. Она имеет только одно редкое достоинство, своего рода совершенство: она не поддается пародированию, но лишь по той простой причине, что сама же, по ходу исполнения, служит пародией на себя, точно газонокосилка, подбирающая все, что настригла. Тут нет места для старика с граблями и для юнца с издевкой. «Тру-ля-ля, папа, я снова одинока, тру-ля-ля…» Бесполезно и пытаться. Эти певцы все увешаны дешевыми стекляшками, а ведь стекляшки, как вы понимаете, — сами уже пародия на драгоценности, пародировать дешевые стекляшки невозможно. Ага, вот и хилый Уолтер, выжимающий хилую каденцию из своей хилой скрипочки. Ты еще им всем покажешь, старина Уолт, визг, сип, там-ти-там, папа, я снова одинока…

— Ну, как тебе кажется?

Как мне кажется? Почему он на меня так пристально, выжидательно смотрит? Надеюсь, он не ждет от меня музыкального анализа?

Пока я роюсь у себя в мозговых отвалах, ища хоть чего-нибудь, что не захватит самого Стюарта в невод моего презрения, он встает и округлыми движениями наполняет наши стаканы.

— Так что же ты скажешь, Оливер?

В последнее мгновение Муза Такта все же поддержала меня, и я сказал:

— По-моему, «тет-а-тет» и «человек» — не очень удачная рифма.

Этим я его как будто бы немного утихомирил.

Мой грубый бас на время совершенно вытеснил из головы то, что я намеревался сделать сразу по прибытии. Я протянул ему конверт. Сколько уроков английского как иностранного пришлось мне дать, чтобы возместить одну четверть суммы, которой ссудил меня Стюарт!

Но тут он неожиданно принял воинственный вид и, точно Альфред из «Травиаты», швырнул мешок с деньгами мне обратно.

— Тебе понадобится, налог уплатить, — сказал он. Я молчал. Почему, интересно, на меня со всех сторон стали наседать насчет наполнения муниципальной казны? — Налог по твоему второму месту жительства, — он выговорил эти уродливые канцелярские слова с выражением, которое народные массы назвали бы презрительным, — через улицу в доме № 55.

Как я уже много раз говорил — эти слова стали у меня присказкой, — не следует недооценивать нашего шерстистого друга. Я должен признать, что, начиная с этого момента, вечер принял совсем не то направление, какого я имел все основания ожидать. Кинематограф мы не посетили. Джилиан отсутствовала, «отправилась в гости к матери». В качестве компенсации Стюарт выставил беспошлинную бутылку виски, и я не видел причины, почему бы мне не выказать себя настоящим мужчиной, раз уж мы остались с ним одни. Так что была уже беззвездная ночь, когда этот виртуоз сейфа и кассы с кротостью Тита Андроника спросил:

— У вас с Джил роман?

Теперь понимаете? Прямолинейно, как грузовик. И совсем не в его духе. Человек, который, пересекая Лондон из конца в конец, всегда выбирал кружной путь по окраинным переулкам, на этот раз пустился прямиком по Хеймаркет-стрит.

Честно сказать, я слегка опешил. Сколько раз в жизни приходилось мне уверять, что нет никакого романа, когда на самом деле был. Но отпираться, что романа нет, когда его нет, — на это требуется особое искусство, которым я не владею. Я дал клятву. Я огляделся вокруг, чем бы поклясться, но в наши дни предметов, священных для обеих сторон, почти не существует. В голову пришло только сердце Джил, ее жизнь, ее волосы, но это все не совсем подходило к данному случаю и не сулило смягчения грозного Стюартова гнева.

Мы довольно много выпили, и пока мы пили, вероятность того, что мы сможем перейти к философскому обмену впечатлениями от внешнего мира, то возникала, то исчезала; были даже минуты, когда Стюарт определенно скатывался на неандертальские позиции. А один раз он просто прервал мою — согласен, довольно кривую, — линию аргументации самым настоящим выкриком:

— Одолжи соверен! Отдай жену!

Это высказывание никак не проистекало из того, что я старался ему втолковать. Я поднял на него глаза.

— Одолжи соверен, отдай жену. Одолжи соверен, отдай жену.

Эта риторическая фигура называется, насколько я знаю, repetition.

— Что я сказал трижды, то правда,[45] — пробормотал я, никак не рассчитывая, что он выловит намек из мутной воды моих рассуждений.

Однако, прервав меня, Стюарт предоставил мне если не дверь, то, по крайней мере, лаз к тому, что я собирался сказать.

— Стюарт, — начал я, — уверяю тебя, что у нас с Джилиан нет никакого романа. Мы даже не ведем, как выражаются дипломаты, переговоров о переговорах. — Он буркнул что-то невнятное в том смысле, что понял мою дипломатическую метафору. — Но с другой стороны, — продолжал я, и его колючие брови сразу начали грозно съезжаться от сознания, что вопрос еще не исчерпан, — как один друг другому должен тебе сказать, что я ее люблю. Погоди, не начинай меня сразу упрекать, позволь сначала довести до твоего сведения, что я всем этим bouleversé[46] не меньше твоего. Будь это хоть сколько-нибудь в моей власти, я бы в нее не влюбился. То есть теперь. Я бы влюбился в нее еще когда мы только познакомились. (А действительно, почему я тогда не влюбился? Пережиток дружеской верности или причина в том, что на ней были джинсы с кроссовками?)

Видно было, что на Стюарта мои слова произвели неблагоприятное впечатление, поэтому я поспешил перейти к сути дела, в чем, как я рассчитывал, ему поможет разобраться профессиональная подготовка.

— Мы живем в рыночную эпоху, Стюарт, — я сразу заметил, что он заинтересовался, — и было бы наивно или, как говорили раньше, романтично не отдавать себе отчета в том, что рыночный фактор действует даже в таких областях, где прежде он считался неприложим.

— Речь идет не о финансах, а о любви, — возразил он.

— Да, но просматриваются ясные параллели, Стюарт. И финансы, и любовь свободно перемещаются, невзирая на то, что приходится при этом оставлять. В любви тоже есть и выплаты отступного, и отчуждаемые активы, и обесцененные обязательства. Любовь поднимается и падает в цене, как всякая валюта. И доверие — главный ключ к ее поддержанию.