К чужому берегу. Предчувствие. - Роксана Михайловна Гедеон

риск и дополнил наряд роскошным шлейфом из струящегося серого дамаска[20], расшитого по подолу серебром. Шлейф крепился к платью серебряными аграфами и во время танцев должен был пристегиваться к правой перчатке специальной алмазной петелькой.

— Разве не был я прав, мадам? — воскликнул портной, справившись сов семи застежками. Он отступил на несколько шагов и явно любовался своим творением.

По поводу шлейфа, а точнее — этого сочетания брусничного со стальным я немало с ним спорила, но сейчас вынуждена была признать, что ошибалась: шлейф придавал моему ягодному весеннему наряду такую яркость и силу образа, что было ясно — это платье врежется в память каждого, кто увидит его сегодня в Нейи. Что касается меня, то я в нем представала не просто как светская красавица, одна из многих, — каждой своей складкой, блеском ткани на изгибах, шуршанием шлейфа наряд подчеркивал мое происхождение: так одета могла быть только принцесса или герцогиня, никак не меньше.

— Никому другому я не посоветовал бы этого шлейфа, — болтал Леруа, в восторге заламывая руки. — Но ваша грация была залогом того, что вы не опозорите мой замысел, мадам. Тот, кто перетанцевал столько танцев в Версале, не побоится исполнить нынешний вальс в платье со шлейфом!

Черт возьми, он был в этом прав: отплясывать на скользком полу да еще живописно удерживать при этом шлейф было не так-то просто, и я не то что бы боялась… но несколько переживала по этому поводу. Конечно, учитель танцев в Санлисе считал меня лучшей ученицей, и в Версале я тоже танцевала до упаду, потому что безумно любила это занятие, но все же с тех пор миновали годы… Словом, готовясь к этому дню, я без особой огласки взяла несколько уроков у некоего господина Трениса, весьма модного нынче в Париже танцора. Он помог мне отточить прошлые навыки и даже научил некоторым фигурам кадрили, которая нынче становилась популярной, но которую мало кто умел исполнять. В конце концов, мое тело вспомнило прежние умения и теперь почти пело в ожидании давно забытого наслаждения — танцевать под музыку оркестра, на публике, в Париже!..

— Вы необыкновенно талантливы, Леруа, — сказала я искренне, поворачиваясь то так, то эдак перед зеркалом. Мой туалет был готов, оставалось только надеть белоснежные бальные перчатки длиной до локтя и освежить красками лицо. — Если весь остальной гардероб будет так же великолепен, мы с вами прославимся на всю столицу, мой друг.

— Я на это весьма надеюсь, мадам, — откровенно признался Леруа, опуская глаза. — Мадемуазель Роза очень щедра, но я мечтаю о собственной модной лавке.

— Она у вас будет очень скоро, даже не сомневаюсь в этом.

Леруа поклонился:

— Если вы остались довольны, упомяните мое имя в разговоре с господином де Талейраном, мадам. Уж его-то приемные всегда полны красивых женщин, любящих красивые платья!

— Непременно, — засмеялась я. — Первое слово, которое я скажу при встрече с господином министром, будет, конечно, касаться вас, Леруа! Вы истинный волшебник, вас надо открыть всему Парижу.

Леруа, красный от волнения и удовольствия, откланялся. Ноэль, которой помогала моя золовка Стефания, занялась моим лицом: нанесла на кожу немного светлой пудры, растерла капельку румян на щеках, капнула белладонны в глаза, чтобы сделать их ярче, — всего по чуть-чуть, чтобы не испортить аристократический образ излишней яркостью, и лишь губы обвела кармином довольно сочно, чтобы они цвели на лице в унисон ягодному платью на теле. Я улыбнулась своему отражению: белоснежные зубы сверкнули из-под влажных алых губ, и это выглядело восхитительно, ничего не скажешь. «Давно я не чувствовала себя такой красавицей, — мелькнуло у меня в голове. — Там, в Белых Липах… ну совершенно некуда так наряжаться…»

Стефания поймала мой взгляд в зеркале и сказала немного завистливо:

— Бог благословил тебя внешностью. Того, что хватило бы на пятерых, он отдал тебе одной!

Я ничего не ответила, позволяя Ноэль застегивать мелкие пуговки на моих перчатках. Стефания, помолчав, продолжила, как бы объясняя самой себе:

— Но это и понятно. В тебе итальянская кровь, а итальянки зачастую колдовски красивы.

— Во мне течет и французская кровь, — возразила я не очень внимательно.

— Да, в том-то и дело. Притягательная смесь! Там, на балу, ты увидишь первого консула?

— Полагаю, что да. Как же иначе? Бал дается в его честь.

— Напомни ему, что ты из Тосканы.

Мне показалось это таким забавным, что я не сдержала смеха.

— Напомнить ему об этом? Почему ты думаешь, что его занимают такие подробности?

Стефания возмутилась:

— Подробности? Вы оба родом из одной земли, неужели ты думаешь, что такой честолюбец, как наш Бонапарт, упустит из виду хоть что-то, что имеет отношение к его прошлому? Заговори с ним по-итальянски.

И она уже сама продолжила на итальянском, как бы стараясь напомнить мне этот язык:

— Тоскана находится совсем рядом с Корсикой. Всего лишь день пути на паруснике! Испокон веков с острова во Флоренцию бежали бунтовщики, спасаясь от генуэзской расправы. Эти края связаны куда сильнее, чем ты себе представляешь, невежда!

Я не стала обижаться на последнее слово, потому что знание тонкостей итальянской истории действительно никогда не было моей сильной стороной. Впрочем, слова Стефании все же казались мне сущей чепухой.

— Прости, — сказала я довольно равнодушно, однако тоже по-итальянски, — но мне это не кажется важным. Зачем это вообще нужно?

— Как зачем? Да хоть бы для того, чтобы полицейские не шастали здесь, по твоему дому, и не искали путей, чтобы отобрать твою собственность!

Теперь мне все было понятно. Стефания хотела защитить место, в котором ей так хорошо жилось вот уже почти четыре года. Она полагала, что слух о моем итальянском происхождении навсегда настроит Бонапарта положительно по отношению ко мне и станет защитой от республиканских законов.

— Нашему дому особо ничто не угрожает, — сказала я не очень уверенно, — я не состою в списке эмигрантов и никогда в нем не состояла. Отель передан мне Александром по всей форме. Так что…

Оборвав эти рассуждения, я добавила уже насмешливо:

— Господи, что тут говорить! Бонапарт до нитки ограбил всю Италию, вывез оттуда несметные сокровища, картины, статуи… кажется, он совсем не думал в то время, что это его родина! В лучшем случае он считает своей землей Корсику, никак не Италию. Что ему за дело до других итальянских провинций? По слухам, он вообще стесняется говорить по-итальянски, и даже упрекает свою матушку за то, что она зовет его на корсиканский манер!

— Может быть, — невозмутимо согласилась Стефания. — Для вида он хочет быть больше французом, чем любой другой в этой стране.