Черниговка. Исторические портреты - Николай Костомаров

Борковский просил чем-нибудь иным вознаградить Молявку. Самойлович отвечал, что когда-нибудь, со временем, он покажет ему милость, когда тот ее чем-либо заслужит. Борковский за это озлобился на гетмана. Самолюбие черниговского полковника было уязвлено тем, что гетман в этом деле не сделал ничего по его просьбе: с этой поры Борковский стал недоброжелателем гетмана.

Молявки уехали к Бутриму. Не очень радушно, не очень охотно поместил их у себя этот господин. Но делать было нечего: не оставлять же дочки на волю судьбы. Старая Молявчиха очень скоро повздорила с паней Бутримовой; правда, она скоро и смирилась перед нею, потому что иначе негде было бы ей приютиться, но с тех пор играла жалкую роль приживалки, сносила от Бутримихи невнимание и явное к себе пренебрежение, а оставаясь наедине с сыном, горько плакала, жаловалась на свою долю и вооружала сына как против тестя и тещи, так и против жены. Жена Молявки, чувствуя превосходство и своего отца, и свое собственное по отцу пред таким мужем, который остается без власти над другими, без богатства, без значения, стала обращаться с мужем заносчиво и высокомерно. Все терпел Молявка, потому что, бывало, как только поднимет он голос против сварливой жены, так за нее начинают вступаться тесть и теща, задевают его колкими замечаниями, напоминают, что он у них на хлебах живет и сам собственных средств не имеет, выражают вдобавок обидное сожаление, что ошиблись они, отдавши дочь за такого человека.

– Не живем ми тут, а мучимся, – говорил подчас матери Молявка-Моногопеняжный.

XIV

Челобитная черниговцев, всякого чина и звания людей, на воеводу Чоглокова была Борковским отправлена к гетману, а гетман без замедления препроводил ее в Малороссийский приказ. В то время Самойлович был в большой силе и в доверии у московского правительства, и царь Федор Алексеевич весь Малороссийский край держал, как говорилось тогда, в большом возлюблении. Чоглоков был неугоден малороссиянам, и на этом одном основании велено было его удалить с воеводства, не разбирая справедливости возникших против него жалоб. В конце марта приехал Чоглоков в Москву, – у него там на Арбате был собственный двор. Тотчас же принужден был Чоглоков в Малороссийском приказе давать поминки и спустить большую половину того, что успел награбить в Чернигове. Так обыкновенно делалось тогда с царскими воеводами: их высылали «в городи» на воеводство, они там обирали жителей, а, по возвращении в Москву, их самих обирали в приказах. Чоглоков не мог тогда предвидеть, что одним этим он не отделается, и послал в свою Пахровскую вотчину приказание привезти красавицу Анну Черниговку с ее мужем Ваською Чесноковым.

Все было исполнено по его боярскому приказанию. Приехали из вотчины в Москву Васька и Макарка. Привезли они с собою и Ганну Кусивну.

Тогда в доме Тимофея Васильевича Чоглокова происходила вот какая сцена.

В своем боярском кресле сидел, развалясь, Тимофей Васильевич. Перед ним стоял Васька Чесноков. Тимофей Васильевич говорил ему:

– Так-то, любезнейший ты мой Васютка. Ты будешь приводить ко мне свою жену на ночь, как только я потребую, а я тебе о том буду давать приказ заранее. Жить вы будете у меня в особой надворной избе и всякую харчь получать от моего стола, одевать я вас буду паче других слуг моих и жаловать вас буду, оттого что я вас не за чужих, а за своих почитаю. Поживете годика три-четыре, я вас на волю отпущу с немалым награждением. Только чтоб этого, что между нами творится, никто не знал, только бы вы двое да я про то ведали, а другие все чтоб и не догадывались.

– Уж в этом положись на меня, государь! – отвечал Васька. – У меня все равно, что в могилу закопано. Никто не узнает. Я твоею милостью по горло доволен и по смерть свою не забуду того, что твоя государская милость мне делаешь. Уж поверь, государь, будет по твоему скусу твоей милости бабенка, а я за чистотою смотреть буду и чтоб не гуляла.

– Я на тебя, Васютка, надеюсь, как на каменную гору, – сказал Чоглоков. – Ну, а как везли ее, не порывалась она стречка дать?

– Она, – сказал Васька, – може, и убегла бы, да перво, что дороги не знала в чужой земле, а тут мы за нею глядели в четыре глаза. Только уж как привезли в вотчину да повели под венец, так больно артачилась. Только отец Харитоний на то не посмотрел: она кричит благим матом – «не хочу!», – а он «Исаия ликуй!» поет. Молодец поп! Ей-богу, молодец! Потом уже тихо и смирно велась, боялась, чтоб ее не били; говорила только нам: «Делайте со мною, что хотите. Я ваша, – говорит, – невольница; я все равно что у татар в полону!» И работает, бывало, все, что ей прикажут. Только все скучна была да плакала почасту: бывало, как только сама одна останется, так и ревет.

– Ну что, бабьи слезы – вода, – проговорил Чоглоков. – Обживется – слюбится. И здесь, в Москве, смотри за нею, Васютка, чтоб не убегла. Пока еще она тут никого не знает? Держи ее, Васютка, так, чтоб, окромя наших людей, во дворе никто ее не знал.

– Опасно, – заметил Васька, – пока не обвыкнет, чтоб не вздумала заорать: «Я чужая жена, меня обвенчали с другим насильно!» А тут какой-нибудь лиходей подслушает и донесет. Мне за то как бы в ответе не быть перед твоею государскою мил остию.

– Покрепче держи, позорче гляди – и не будешь передо мною в ответе, – сказал Чоглоков.

– Буду смотреть за нею строго, по твоему боярскому приказу, – сказал, поклонившись, Васька.

– Сегодня вечером приведи ко мне Анну! – сказал Чоглоков.

– Слушаю, государь, – сказал, поклонившись, Васька.

В людской избе собралась дворня ужинать. Ваське и Анне хоть назначил господин особый покой и харч от своего стола, но был еще первый только день их приезда в Москву, и они до следующего утра расположились в общей избе. Ганна, одетая в цветной летник с кикою на голове, была похожа на чистую великороссиянку и молча сидела на лавке. Холопи и холопки поглядывали на нее с любопытством и делали друг с другом шепотом на ее счет замечания, а иные обращались с речью к ней самой, но она отделывалась короткими фразами, которые смысла другие понять не могли и все-таки не удерживались от смеха над малороссийским акцентом Ганны.

Сели ужинать. Ганна, по приказанию Васьки, села и взяла в руки ложку.

– Ну что, хохлачка? – сказал кто-то. – Скучно тебе небось без ваших вареничков? А?

Ганна принужденно осклабилась.

– Иди к своему гетману, вареничков у него попроси, – сказал другой. – Вон вашего гетмана привезли, говорят, и держат, как собаку, на цепи.

– Его поместили, говорят, на Греческом дворе, – заметил кто-то.

– На время. Построят особую избу для него, – заметил другой.

– А в Сибирь разве не пошлют его? – спросил кто-то.

– В Сибирь не зашлют, – объяснил другой, – он ведь не нашего царя был холоп, а польский или турецкий – черт его знает чей, только не нашенский; он сдался нашему царю в полон.

– Так, так, – заметили другие. – Ну, значит, он не согрубил против нашего царя, так его в Сибирь не за что посылать, значит, его в Москве держать станут!

– Так коли он нашему царю сам сдался, зачем его не остановили там, где взяли? – кто-то спросил.

– А, видно, не годится! – ответил другой.

– Его там в своей стороне где-то поместили сперва, да проведали, что дуровать собирается, оттого сюда привезли, – сказал Васька.

Ганна не проронила ни одного слова, все слышала, все твердо запечатлела в своей памяти, но спросить ни о чем не смела.

– А как он прозывается? – спросил кто-то.

– Петра Дорошонок! – сказал Васька, живший недавно в Чернигове и наслышавшийся там об этом имени.

И Ганна вспомнила, что с детских лет ее в кругу ее семейных и знакомых часто повторялось это имя; знала она, что и муж ее Молявка-Многопеняжный с казаками пошел в поход против этого Дорошенка.

Разговоры у холопей перешли на другие предметы. Ганна не вмешивалась и погрузилась в свою обычную задумчивость.

После ужина Васька вывел ее в сени и сказал:

– Анна! Боярин зовет тебя к себе на ночь!

Ганна ничего не ответила.

– Что, рада? – спросил Васька.

– Овсі не рада, – сказала Ганна. – Тільки те мені чудно: ставишся ти моїм чоловіком, а мене до іншого ведеш. Хіба така у вас віра?

– Такая, коли хочешь знать, у нас вера, – отвечал Васька, – чтоб слушаться господ своих и делать, что господа приказывают.

Ганна молча пошла вслед за Ваською.

– Здравствуй, девка, – сказал Чоглоков, оставшись с Ганною наедине, – здравствуй, красная! Видишь, опять ты со мною, душенька. Не бойся, я не лютый зверь, не задеру!

Ганна не показывала ни тени сопротивления, была послушна во всем, не начинала никакой речи и отвечала только либо: «Не знаю», либо: «Як велиш».

Утром, когда еще Тимофей Васильевич на солнечном восходе спал как убитый, Ганна вышла от него, не пошла в людскую, а направилась к воротам двора, выходившим на улицу. День был весенний, ясный. Москва уже была на ногах; народ сновал из улицы в улицу. Земля кое-где была еще грязна, но уже во многих местах просыхала. Ганна не знала, куда ей повернуться: она не бывала еще ни на одной московской улице, привезенная только вчера прямо в боярский двор Чоглокова. Наудачу пошла она влево, уперлась во двор, повернула еще налево, потом направо, шла, сама не зная, куда зайдет, и беспрестанно оглядывалась, не преследуют ли ее, не смея спросить никого из встречающихся. Улица, по которой она шла, раздваивалась, и Ганна решилась наконец спросить у встречной женщины, куда пройти на Греческий двор.