Доктор гад - Евгения Дербоглав

Душистый воздух цветущего края незримо поблёскивал кругом и внутри, тут царила какая-то ленивая завороженность. Солнце маслянистыми мазками оседало на густых волосах дам, которые они все как одна носили распущенными, мужчины носили шейные платки расслабленным узлом, а сидели они, вытянув ноги.

– Зачем вам в Чистую Коммуну? – спросил какой-то господин, выдыхая папиросный дым в сторону сиреневого куста. – Там живут снедаемые душевными изъянами люди – явно не вашего сорта.

Господин разглядывал его пристально, с таким лицом Джер выбирал себе карандаши.

– Еду к родственникам, – коротко ответил Рофомм, гадая, принесут ли ему обещанную мазь от солнца или то была простая любезность.

– И какие у вас там могут быть родственники? – господин усмехнулся, следом за ним хохотнули и другие. – Какая чушь – чтобы у кого-то из наших там были родственники!

– Семья Сирос, – ответил Рофомм, и господин вздрогнул, больше не улыбаясь. Лицо у него помрачнело, и Рофомм вдруг подумал, что всё же некоторые соплеменники жутко похожи друг на друга – как он, к примеру, на этого господина. – Что? Вы их знаете?

– Как вас зовут? – тихо и отчётливо осведомился господин, поднимаясь со стула. Он был высокий и, даже когда спустился с террасы, смотрелся поразительно высоким. – Рофомм, – ответил он, против воли ощущая чужое дребезжащее волнение.

– А фамилия? Ваша фамилия Сирос, так?

– Нет, Ребус.

Господин молча подошёл к нему, переглянувшись с соседями, наблюдавшими эту сцену. Вёл он себя совершенно бесцеремонно, когда приблизился совсем вплотную и ощупал пальцами его лоб и край шевелюры. Рофомм в кои-то веки и не подумал возмутиться. Господин был не груб, он не хватал его как охранного кота на выставке, в его прикосновениях было что-то иное.

– Сколько лет?

– Четырнадцать.

– Да, верно, четырнадцать, – пробормотал господин, проведя рукой по его плечу. – Ещё вырастешь. Не мог бы ты… – он притронулся к его подбородку, и Рофомм понятливо повернул голову в профиль. – Да, вот так.

Господин провёл пальцем по спинке его тонкого носа с горбинкой, потрогал волосы на висках, откинул за уши, пробормотав что-то про варкских цирюльников, которые не умеют нормально стричь и вечно закрывают уши, притронулся к ушной раковине. Затем взял его за руку и принялся разглядывать тонкую белую кисть от запястья до кончиков пальцев, на которых виднелись следы чернил.

– Учишься, да? – почти прошептал господин, и Рофомм кивнул.

– Он хорош, Урномм, – сказал кто-то из людей на террасе.

– Какая крепкая порода, – улыбалась дама с зонтиком, – статное и гордое создание.

– Без сомнения, – Урномм отпустил юношу и отошёл на шаг, разглядывая его из-под густых ресниц. – Он совершенно и непререкаемо прекрасен. Пойдем-ка со мной, тут недалеко. Никаких двадцати минут по солнцу. Пойдём же, Рофомм.

Он подчинился, слабея от чего-то непонятного. Оно было тут, в этом высотном воздухе, в дыхании этого господина, такого же кудрявого и горбоносого, как и он, в размеренном шорохе подола его длинного кафтана о гравий.

– Ты красив, – говорил господин, ведя его за собой. – И хорошо воспитан. Ты живёшь со своей матерью? – Жил.

– В Гоге?

– В Гоге? Нет же, я из столицы.

– Столица, да, конечно. Акцент не похож, и кожа на руках мягкая, у южан не такая, да… Я думал, она уехала в Гог, как и хотела, – непонятно к чему сказал он, подводя его к низкому забору с посеребрёнными гербованными пиками. – Знаешь, что это за знаки?

– Руо, эобе, усе, – прищурившись, прочитал он. – Переводится как «линия»… «линия»… Не знаю, видимо, какой-то топоним, откуда родом линия.

– Образован, – прокомментировал господин. – Даже я не знаю старогралейского, но эти буквослоги знаю. Ребус тут написано. Моя фамилия. И твоя фамилия. Заходи, – он отворил калитку.

Всё кругом пело о благополучии. Водосвинка, огромная, благородная и ухоженная, точь-в-точь как господин в длинном кафтане, подошла к чужаку, обнюхав его штанину, и подставила подбородок для почесываний. Жёлтая бабочка-парусник спокойно охаживала цветы, каких не было у них на аптечной крыше – цветы были лишь красивы, а потому бесполезны, мать не любила бесполезное. Бесполезны были фрески на морские темы на стене в гостиной особняка, равно как и портреты черноволосых людей, как и запах в доме – тонкий, сухой, нежный.

Господин вдруг развернулся к нему и крепко схватил за плечи, прижав к груди. То не запах был, понял Рофомм, то всемирно ощущался этот человек. Рофомм принял его тепло, он вдыхал его, питался им. Тепло заполняло его, когда господин целовал его лоб и виски, вся его суть сжалась судорогой, когда господин прошептал ему на ухо, что не знал, что у него есть мальчик, прекрасный словно звёздное небо.

– Я просил её мне написать, – тихо говорил господин Урномм Ребус, не отрывая рук от его плеч, – она спешила отсюда уехать. Куда – я даже не знал.

Этот человек его не бросал, он и мать не бросал, потому что вместе они не были. Он был лишь случайным прохожим во всемирном узоре её судьбы, но сыну, который был так похож на него, когда улыбался и не хмурился, он был готов отдать тепло.

– А не будь я похож на тебя, – сказал Рофомм, – ты бы сейчас со мной говорил? Ты бы признал меня на глазах у всего городка?

– Я бы тебя просто не узнал, – честно ответил он.

Он не знал Лирну, он видел её всего дважды – раз в его зачатие (тут Урномм Ребус дёрнулся, словно вспомнил что-то болезненное), а второй – когда пытался помочь ей сбежать. Он женат сейчас, уже одиннадцать лет как, на женщине, с которой был давно помолвлен. Они ладят, потому что друг другу не слишком интересны, она сейчас в Акке. Она красива, остроумна и любит внимание, а он её не держит – нельзя донимать человека, если не можешь его любить. Детей у них пока что нет, он вообще холоден к женщинам после определённого события в своей жизни. – И я, наверное, тоже буду, – пробормотал Рофомм, вытаскивая спички. Притворяться нестранным он и не думал. Если этот человек готов принять его таким, какой он есть – хмурым, грохочущим спичками, – то он его будет любить, когда Рофомм окончательно свихнётся. «Даю себе лет пять. Десять, если повезёт».

Он же рассказал отцу о том, зачем приехал в Акк, о железной дороге, где наверняка погибла мать, и об игорном доме. Он несовершеннолетний – без образования, зато при медали, без средств, зато при аптеке, а что делать дальше – он не знает. К эмансипации он не готов, а в сиротский дом ему тоже не хочется. И если ему там быть два года, то Эдте, дочери его погибшей первой любовницы, придётся приспособиться к долгой неприкаянности.

– А на кого