Нутро любого человека - Уильям Бойд

Проходя в поисках автобусной остановки мимо маленького bistro du coin[49], я заглянул внутрь и увидел сидящего с газетой и стаканом „пастис“ Полковника. Повинуясь порыву, вошел в бистро, потребовал пива и, как бы случайно, уселся за соседний с ним столик. Вблизи он выглядит намного старше Анны — думаю, ему за пятьдесят. Одежда сильно поношенная, но чистая, на нем желтый галстук-бабочка, из нагрудного кармана высовывается такого же цвета носовой платок. Щеголь, стало быть. У него усики с подкрученными кверху концами, скорее седые, чем черные, — как и волосы, набриолиненные и зачесанные назад, без пробора. Он встал, чтобы вернуть газету на полку, а я подошел, чтобы взять ее. Шапки всех газет сообщали о болезни Пуанкаре[50].

— Как грустно болеть в такой прекрасный день, — сказал я по-французски.

Он взглянул на меня, улыбнулся, — естественно, не узнал. Я почувствовал себя неловко, сообразив вдруг, что несколько десятков раз занимался любовью с его женой, вставлял ей: мне хотелось выпалить это, — что оба мы, каждый по-своему, заботимся об Анне, что делим ее, — сказать обо всех моих чаевых, которые помогали жить и ему, — как будто это делало нас чем-то вроде добрых знакомых.

Он произнес нечто о том, что Пуанкаре так или иначе дряхлый старик, я не понял, — французский Полковника был скорострельным, разговорным, в сущности, безупречным.

Мы вернулись к нашим столикам и завели довольно бессвязный разговор. Он догадался, что я англичанин, сказал Полковник, по моему выговору, и добавил, с вежливостью, присущей всем французам, что я замечательно говорю на их языке. Я попробовал слегка прощупать его, сказал, что по-моему и в его речи присутствует легкий акцент. Это его удивило: он парижанин, родился и вырос здесь, заявил он. Я перевел разговор на статью о мятежах коммунистов в Германии, сказал, что им следовало бы пустить в ход армию, и заодно уж спросил о его военном опыте. Он сказал, что в 1914-м пытался записаться в добровольцы, но его не взяли — плохие легкие. Я купил ему выпивку и узнал о нем еще кое-что: он был коммивояжером, однако фирма его обанкротилась и с тех пор… он посмотрел на часы, сказал, что должен идти, пожал мне руку и удалился. Выходит, никакой он не полковник Белой армии.

Пока меня не было, мама заново перекрасила стены моих комнат, куда-то засунув при этом половину книг. „О нет, дорогой, я к твоим книгам и не прикасалась, — говорит она. — Может быть, их маляр украл?“. Я нашел их в кладовке, — к тому же она повесила мою Мари Лорансен в уборной внизу. Вернул ее на место. А еще у нас теперь новый автомобиль, „Форд“.

Утром сходил в „Спраймонт и Дру“ и за завтраком в мясном ресторанчике Родерик обрушил на меня новость: им придется отложить публикацию „Воображенья человека“ до весны 1930-го. Издательский план слишком насыщен, в работе чересчур много авторов — неуклюжие извинения в этом роде. Это так досаждает: я чувствую себя в подвешенном состоянии — писатель, но не настоящий писатель, настоящим становишься только после физического появления книги, которую можно подержать в руках, купить в книжном магазине. Родерик говорит, что мои парижские статьи ему очень понравились — возможно, если бы я написал еще несколько, их можно было б собрать под твердой обложкой.

— А как насчет романа? — спросил я.

— Ну, мы, э-э, романы, конечно, любим… — его осторожность говорила сама за себя. — Хотя, должен сказать, я никогда не считал тебя романистом.

— А кем ты меня считал, Родерик?

— Чрезвычайно одаренным писателем, который может в любой момент усесться за роман. — Обходительность уже вернулась к нему целиком и полностью.

Мне кажется, скепсис Родерика служит для меня настоящим источником вдохновения. Я напишу роман, пока буду дожидаться публикации „ВЧ“. Расскажу в нем о молодом писателе, живущем в Париже, о его отношениях с красивой, но старшей его годами русской проституткой и о таинственном „Полковнике“, которого она называет своим мужем. А название?

Выхожу в Южном Кенсингтоне из подземки, и кто же там стоит на посту? — Джозеф Даркер. Оба мы радуемся, увидев друг друга, — обмениваемся теплыми рукопожатиями, вспоминаем великие дни Всеобщей стачки. Даркер говорит, что у него уже двое детей и приглашает меня на чай — живет он все там же, в Баттерси.

Даркер чувствует себя в моем обществе совершенно привольно, а вот его жена, Тильда, очень конфузится, так мне, во всяком случае, кажется. Это началось с первой же минуты знакомства да так и продолжалось. Она все время извиняется: за качество чая, за шумливость детей, за состояние садика позади дома. Мальчика назвали Эдуардом — „В честь принца Уэльского“, девочку — Этель. Мы сидим в шезлонгах посреди садика, без пиджаков, наблюдаем за ковыляющими, совсем недавно начавшими ходить детьми. Солнце пригревает, желудок мой наполнен кексом с цукатами и орехами, и я чувствую, как на меня снисходит покой пригорода. Может быть, так и следует жить? Скромный дом, надежная работа, жена, дети. А вся эта бессмысленная борьба, честолюбивые притязания…

— Извините за кекс, мистер Маунтстюарт, он немного подсох.

— Он на редкость вкусен. И, пожалуйста, зовите меня Логаном.

— Не хотите еще бутербродов? Боюсь, у нас остался только рыбный паштет.

Когда она уводит детей в дом, Даркер, в свой черед, извиняется за нее, отчего все становится только хуже. „Она хорошая мать, — говорит он. — Много работает, содержит дом в чистоте“. Потом наклоняется ко мне. „Я очень люблю ее, Логан. Встреча с Тильдой сделала меня другим человеком“. Понятия не имею, как следует реагировать на такое заявление. „Ты везучий человек, Джозеф, — в конце концов, произношу я. — Надеюсь, мне выпадет хотя бы половина твоего везения“. Он кладет мне руку на плечо, стискивает его. „И я надеюсь“, — говорит он, явно довольный.

Он чистосердечный человек, Джозеф Даркер, однако я задумываюсь о моих отношениях с ним, — не потому, что испытываю какие-либо сомнения, а просто затем, чтобы в них разобраться. Я не отношусь к нему свысока, не пытаюсь показать, какой я замечательный эгалитарист — сижу вот, пью чай с простым полицейским. Я не стал бы распространяться об этом визите, как наверняка сделал бы человек вроде Хью Фодергилла, который выставлял бы эту дружбу напоказ, точно знак отличия. Так почему же я здесь? Он пригласил меня, я принял приглашение. Полагаю, я сделал это потому, что мы оба получаем что-то от общения друг с другом.

Летние разъезды. Июль — с Беном в Берлин, рыскали там по галереям. Купил по его совету маленькую, похожую на самоцвет акварель нового для меня художника по фамилии Клее. По ночам на улицах яростные драки между сторонниками разных политических партий. Затем поездом в Вену, наконец-то, — поездки в Тироль — Куфштайн, Галль, Кицбюэль. После Зальцбург — Бад-Ишль — Гмунден — Грац. В августе — Шотландия, как обычно, Килдоннан под Галашилсом. Охотников к Дику съехалось больше, чем когда-либо. Я махнул рукой на притворство, объявил себя к боевым действиям непригодным и проводил время, гуляя, рыбача или отправляясь автобусом в долину Туида, в маленькие солидные фабричные городки, ютящиеся среди отлогих холмов. По вечерам — много вина и веселья. Там гостили и Ангус [Касселл] с Лотти. Лотти явно неравнодушна ко мне. Как-то вечером мы остались одни в гостиной, и я — был навеселе — поцеловал ее. Утром я благоразумно извинился, но она и слышать ничего не захотела.

Воспоминание: день сильной, но бодрящей жары. Я иду по берегу мелкой, стремительной, коричневой, точно чай, речки, притока Туида, в руке у меня удочка, ищу заводь. Когда смотришь с солнцепека, тени, лежащие между приречными деревьями, кажутся чернильно-черными, точно вход в пещеру. Отыскиваю заводь, втыкаю бутылку пива в прибрежный водоворотик и около часа ужу, — три мелких форели, которых я бросаю обратно в воду. Съедаю хлеб с сыром, выпиваю ледяное пиво и ухожу полями обратно в Килдоннан, солнце светит мне в спину. День полного одиночества, покоя, совершенной красоты реки. Род счастья, которое мне следовало бы вкушать почаще.

Неплохо продвинулся с романом: он будет не длинным, но полным напряжения и движения. Все еще не знаю, чем он закончится, — и ни малейшего представления о названии. Появились гранки „ВЧ“. Скоро я буду там — скоро.

Отправляюсь в Хампстед, обедать у Фодергиллов. Лэнд выглядит усталой, говорит, что приходится много работать, — у Ли масса дел в новом правительстве[51]. Она знакомит меня с человеком по имени Геддес Браун — ему за тридцать — художник. Тревожный звоночек: он гибок, мускулист, как профессиональный боксер, со светлыми вьющимися волосами. Что-то в его повадке выдает колоссальную самоуверенность.