Пролитая вода - Владимир Сотников
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Опять сомневаться! Оставь это прошедшей юности. А кстати, чем же все-таки я тебе напомнил твоего уехавшего друга?
Тенишев нарезал хлеб и разлил по стаканам водку.
– Да ничем, наверное. Разговорились с тобой так же, как и с ним, в первую встречу. Какое тут сходство? Это я так, не подумав, ляпнул тогда в ЦДЛ.
– Странно – скажут человеку, что он похож на кого-то, и человек уже волнуется. И тот, кто говорит человеку о его похожести на кого-то, преступает какие-то дозволенные границы приличия.
– Да, я согласен. Поэтому и беру свои слова обратно. Ни на кого ты не похож.
– Не в этом дело. Наше так называемое писательство – подобие, – сказал Андрей. – И поэтому так захватывает нас элементом недозволенности, некорректности по отношению к природе, по отношению к тем образцам, которые уже стали частью природы. Ведь мы понимаем, что все уже написано, во всяком случае, достаточно написано. И, сидя над бумагой, шалеем от мысли: а смею ли я, ничтожная тварь?.. Вот главная двигательная сила писательского зуда. Ты ведь замечал, что все более-менее ценимое тобой ты написал помимо своей воли, независимо от себя. Ты и не помнишь, как это писалось. А как только пишешь то, что об-ду-мы-ва-ешь, – чувствуешь себя на сцене и словно вспоминаешь заученный жест. Вот уж, кстати, что не люблю – театр. Пошлее нет искусства. Играть роль, жить в образе – что-то бессовестное есть в самих этих цеховых терминах. Но когда я так дико, по-первобытному, осуждаю театр, я так же не люблю подобие и в литературе. За ту же игру. Когда игры не видно, подобие исчезает, изображаемое делится на единицу и таким образом преображается, становится новым. «Бесподобно!» – ахает публика, не умеющая оценить, пошлым словом вынося самое верное определение шедевру.
Андрей уже выпил, Тенишев разлил по второй – Андрей машинально выпил и вторую и продолжал говорить.
– Ну вот скажи: как ты пришел к тому, что стал писать?
Тенишев улыбнулся:
– Вопрос, как на встрече с читателями. Я бы ответил: от противного. Понимая, что не умею сочинять музыку, писать картины, постепенно пришел к тупику – писать слова. Показалось, что это получается.
– И все время не мог себе в этом по-настоящему признаться, не говоря уже о том, чтобы заявить окружающим: я писатель?
– Конечно.
– Ну вот и не признавайся, не заявляй. Пиши, потому что ничего другого тебе не осталось. Ты – в тупике, проиграл по всем статьям и поэтому пиши.
– Ну и круг ты сделал. Ты хоть понимаешь, что говоришь? Ободрил, нечего сказать. Нет в жизни счастья, но жизнь прекрасна и удивительна. Писать нет смысла, но пиши.
– А только так, – сказал Андрей. – Заговор обреченных. Никакого расчета на успех, никакого постижения смысла. Если вдуматься, в этом и состоит самый хитрый расчет. Но это уже софистика, надо и остановиться когда-нибудь. А останавливаться лучше всего на слове «надо», понимая всю его бессмысленность. Хороших произведений достаточно – страшная мысль, но надо сделать еще небольшое преступление: написать какое-нибудь подобие на настоящее произведение. Так что твои сомнения, что бы я ни говорил, симпатичны мне. Сомневайся, вглядывайся в свои слова, но пиши их. Вот весь круг.
Андрей выпил уже третью стопку не закусывая. Он молчал, все отряхивая погасшую сигарету.
Чтобы как-то вывести его из молчаливой задумчивости, Тенишев сказал:
– А вот с тобой мы похожи. Я то же самое думаю часто. И сейчас мне кажется, что не ты пришел ко мне, а мой двойник, или черт – помнишь, как к Ивану Карамазову?
– Ну, это уже пошлость. И Достоевский весь на ней замешан. Пошлость двойничества и надрыва. Потому он и остается навсегда в нашей юности. Хотя, честно сказать, боюсь перечитывать – боюсь, что опять увлекусь. Все, давай допьем, и я пойду быстро, чтобы по дороге пьянеть, вдогонку. Это мне нравится: спешишь к покою, в свою комнату, и всю дорогу тебя опьянение догоняет.
– Не обгонит?
– Да нет. Я дойду до своей комнаты, удивлюсь себе – какой же я пьяный, и закрою дверь за собой, словно не впуская еще кого-то.
И Андрей действительно быстро выпил, занюхал хлебом, помахал на пороге рукой и исчез.
«Вот – событие», – подумал Тенишев о его приходе. Это были те самые слова, которые когда-то в деревне произнес Даня. Тенишев вспомнил, что читал из написанного Андреем только один рассказ – попытку продолжения «Повестей Белкина». Рассказ этот был написан от лица уже полоумного старика Ивана Петровича Белкина, вспоминающего свою жизнь, в событиях которой угадывались сюжеты настоящих «Повестей». Как гробовщику, автору перед смертью являются герои его произведений и люди, послужившие прообразами этих героев. И старик с ужасом понимает, что не может вспомнить, жили эти тени, являющиеся перед ним, на самом деле или он их придумал. Как об избавлении от своих страданий, старик мечтает о той ночи, когда толпа привидений примет его наконец за своего и уведет с собой по черному ходу его последнего жилища.
Этот рассказ обсуждали на семинаре, и странным образом все развеселились – находили логические неувязки, неточности стилевой подделки, – но обсуждение было веселым, словно предметом его был какой-то юмористический рассказ. Панин успокоил общее веселье, заметив, что подобные опыты отнюдь не кощунственны по отношению к классике, а наоборот, полезны для молодых писателей, и даже предложил всем последовать примеру Андрея, каждому выбрать тему для упражнения. Андрей был мрачен, почти ничего не говорил и только невнятно оправдывался, что для обсуждения у него ничего более подходящего не было готово. Его примеру, однако, в дальнейшем никто не последовал, Панин не напоминал, семинары шли своим чередом. Андрея после этой истории стали считать импровизатором, «легким на перо», и когда он брал слово на семинарах, его слушали с интересом, как отличающегося от всех человека. Была группа, семинар и отдельно – он. Тенишев тоже это чувствовал, но он и себя не мог включить в группу. Для него схема семинара складывалась по-другому: группа, он и Андрей. Тенишев понимал, что со временем, может быть, все его однокурсники станут для него отдельными интересными личностями, и так оно, скорее всего, и случится, но пока он выделял только Андрея. Может быть, и правда тот напоминал ему Даню, и давняя юношеская привязанность не могла просто так исчезнуть в Тенишеве, а перекинулась на нового человека, показавшегося пусть даже немного необычным – сложнее, чем остальные люди?
Тенишев вышел на улицу. Остановка троллейбуса была рядом, на ней никого не было. Тенишев усмехнулся – если бы увидел там фигуру человека, то первой мыслью было бы: кого она напоминает, Андрея или Даню? Совсем как в рассказе Андрея, только сейчас потерялись бы различия между реальными людьми.
«Значит, все дело во мне, – думал Тенишев. – В своем представлении я изменяю людей так, как того мне хочется. Действительно, жизнь может стать похожей на однотомник».
Он обошел чеховский дом – за ним, в темноте, беззлобно переругивались пьяные дворники.
Тенишев мысленно окинул взглядом квартал, ограниченный улицей Чехова, Садовой-Триумфальной и несколькими переулками. В одном из них и стоял дом, к которому он проводил незнакомую девушку. Странно, что за все время он ни разу не подошел к этому дому с тайной мыслью опять встретить ее, заговорить – только иногда вспоминал зажженный свет в окне. Ноги сами повели Тенишева туда – где же еще прогуляться в эту минуту, как не там?
– Чуждый чарам черный… дом, – проговорил Тенишев, глядя на его темную громаду.
Чуда не случилось – забавным показалось ожидание увидеть здесь эту девушку. Не возвращается же она домой в одно и то же вечернее время.
«А могла бы случиться такая встреча здесь, ночью, на пустынной улице, если бы я придумал ее?» – вдруг подумал Тенишев.
И, словно отвечая безмолвно на свой вопрос, он пошел быстро прочь, наблюдая, как его тень вырастает от каждого пройденного фонаря.
Вернувшись в квартиру, Тенишев почему-то беспокойно начал копаться в бумагах. Ему показалось, что он не вернул тогда рассказ Андрею в семинарской спешке. Так оно и было. Рассказ обнаружился в старой папке, которую Тенишев называл архивом.
Он выпил остаток водки, закурил и стал читать, перескакивая через абзацы – искал одно место. Там еще на полях стоял какой-то неизвестный значок, что-то вроде вопроса или полукруглой скобки. Действительно, эта часть текста выпадала из общего стиля рассказа, еще на семинаре это кто-то отметил.
«Впервые судьба отвернулась от него в конце жизни. Старик понял, что последнее его желание неисполнимо. Никто не упадет на холм его могилы посреди голого деревенского кладбища, как молодая барыня, пришедшая на могилу бедного станционного смотрителя».
Как странно, что Тенишев чуть было не пропустил раньше эти слова, наверное, главные в рассказе Андрея. И этот значок на полях – может быть, Андрей хотел более ясно, по-другому переписать этот абзац? Умирающий старик Белкин, всю жизнь тасовавший чужие судьбы, как карты, и потом описавший их, в конце концов завидует умершему человеку, которого непоправимо обидел когда-то, увезя из дома единственную радость – дочь. Завидует тому запоздалому человеческому чувству, обращенному в сырую землю, которое останется ведомо Белкину только как автору…