Злые песни Гийома дю Вентре : Прозаический комментарий к поэтической биографии. - Яков Харон

Вокруг нас толпился народ: молва о новом заливочном станке облетела цех, и многие урывали минуту — поглядеть собственными глазами. Уйти нам удалось не раньше, чем Васька выбрал себе достойного сменщика; проинструктировал его — хотя, собственно, инструктировать было нечего: все каждому было ясно с первого взгляда, так что основное содержание инструкции сводилось к тому, что в случае порчи-поломки или иного признака неуважительного отношения к станку сменщику будет оторвана голова.

Через неделю заливочное отделение узнать нельзя было: на смену виселицам пришли удобные тележки. «Откатной кокильный станок Елистратова» называлась эта конструкция в официальных документах, автора премировали и представили к досрочному освобождению, которого он, впрочем, так и не дождался. Но сам станок дал толчок для новых поисков. По инициативе Алексея Васильевича, начальника нашего техотдела, Валерий Казимирович и большая группа конструкторов начали проектирование рельсового импульсного конвейера на базе модернизированного кокиля, а еще раньше — собственно, в первую же ночь, когда родилась Васькина тележка,— мы начали придумывать наш карусельный конвейер на базе тележки.

Мы — это Иван Павлович, вольнонаемный начальник цеха, инженер-технолог Сергей Иванович и аз грешный, который и был инициатором этой авантюры, как ее вскоре прозвали техотдельцы.

Обе идеи исходили из очевидного соображения, что выгоднее будет не чугун таскать к кокилям, а кокили подавать к вагранке, к чугуну. Любая система предполагала замкнутый цикл, в котором и все прочие операции — выбивка отливок, охлаждение кокилей, их подготовка, зарядка стержнями и т. д., равно как все операции по профилактике, техосмотру, промеру рабочих параметров,— тоже имели бы свои постоянные места или посты. Моя идея фикс состояла в том, чтобы создать большой диск — нечто похожее на патефонный, но не приподнятый над уровнем пола, а утопленный вровень с ним. По внешнему периметру диска радиально-симметрично можно бы расположить полтора-два десятка откатных станков… Медленно вращаясь, диск катал бы станки и рабочих вдоль специализированных постов… и каждый пост можно бы оборудовать собственными вспомогательными устройствами — например, оттаскивание горячих отливок поручить ленточному транспортеру, а над постом копчения установить вытяжную вентиляцию, и т. д.

Ивану Павловичу идея показалась заманчивой, а Сергею Ивановичу — слишком заманчивой, то есть попросту утопической. Тем не менее оба они с головой ринулись в ее осуществление, хотя и понимали, чего это может нам стоить. Собственно, никаких особых препятствий в виде бюрократических или перестраховочных рогаток у нас не существовало. Мало того, любая инициатива, активно поддерживалась буквально всеми — и сверху, и сбоку, и снизу. Но тут дело заключалось в том, что для реализации нашей задумки — не на бумаге, а в натуре — необходимо было ведь освободить какую-то площадь цеха, и без того битком забитого оборудованием, цеха, каждый квадратный метр которого круглосуточно работал на всевозрастающую программу. Нечего было и думать о хотя бы временном сокращении этой программы: «Что ты сделал сегодня для фронта?» — у нас это был ведь не только плакат, это была наша жизненная, глубоко личная программа, наш воздух: единственное осмысление и оправдание нашего существования… В этом отношении коммунистом Иваном Павловичем и нами, контриками, Сергеем Ивановичем и мною, руководили, пожалуй, одни и те же простые, ясные, нерушимые мотивы, которые так трудно передать словами, не впадая в псевдопатетику и декламацию. Одним словом, мы и в мыслях не позволяли себе сопрягать постройку конвейера с каким бы то ни было снижением темпов выпуска больших молотков…

Решение пришло не инженерное, а рабочее. От блатных, если хотите знать. На заливку ставили штрафников… Штрафниками бывали преимущественно урки, контрики как-то меньше грешили — или реже попадались, не в этом суть. Так или иначе, но в один прекрасный день Васька Елистратов, бывший в курсе нашей затеи с карусельным конвейером и ставший впоследствии самым активным его строителем, пришел в кабинку Ивана Павловича и молча, как всегда, больше жестами, чем словами, чертя своим корявым пальцем на песке возле стола, набросал схему расстановки заливочных станков, требовавшую вчетверо меньше места и позволявшую снимать за смену в полтора раза больше отливок — был бы чугун!

Схема была гениально простой, с полуслова все ее оценили, и требовала для своего осуществления лишь некоторых, правда, довольно трудоемких, переустройств рабочих мест и потоков в землеприготовительном отделении. Кроме того, надо было прорубить ворота в боковой стене для отвозки отливок, ну, и еще кое-что по мелочам. Но выигрыш — в площади, в людях, во времени — был очевиден; Иван Павлович отправил Сергея Ивановича докладывать главному инженеру и начальнику что к чему, а сам взял рулетку и пошел начинать реконструкцию… Теперь уже ничто не могло остановить нас, и мы не останавливались: фронт требует больших молотков. Много. Очень много. Еще больше. Мы постараемся помочь тебе, фронт. Мы удвоим, если сумеем — утроим количество.

Вскоре мы его удесятерили. Большой молоток под символическим номером 3 000 000 мы сделали хромированным, покрыли его лаком, сделали для него изящную подставку и ящик, выстланный бархатом, и на дарственной медной табличке установленного образца выгравировали скупые слова благодарности вождю и учителю.

Но это все было потом, а в те первые горячие денечки мы попросту переселились в цех: глупо было ходить туда-сюда в лагерную зону ради четырех часов сна…

Когда мы наконец собрали нашу карусель и отладили все ее механизмы вхолостую, когда и тележки были установлены, и разгрузочный конвейер перестал капризничать (мы «учили» его подавать на-гора холодные отливки, а когда накидали в люк горячих, свежеотлитых, он стал барах-лить, и мы долго не могли раскусить, где и почему температурные помехи вызывали его заедание), в литейном цехе собрался весь штаб завода. Андрей Дмитрич, при всей своей любви к рационализации (не говоря уже о сопряженной с этим славе, орденах и премиях), был человеком на редкость осторожным, и эта осторожность выглядела порой даже трусостью. Когда весь только мыслимый риск был уже, казалось бы, позади и оставалось только пожинать плоды завершенной работы, он мог вдруг совершить маневр, как Чапаев с картошкой: уйти в глубокий тыл, а в атаку послать другого. Так и на сей раз принял он довольно странное решение.

– Запускать хотите? Валяйте, не возражаю. Только я за вас в тюрьму не пойду. А этим ведь кончится: как же вы, изобретатели х…вы, собираетесь заливщиков уберечь от несчастья? Вам что тут — цирк? С чугуном-то прыгать на вашу карусель?! И ты-то, Харон, охрана труда, тарарам-тарарам, ты-то как себе это представляешь, а?!