Отчий дом - Ян Винецкий

Он расхохотался, и Петру Николаевичу стало покойно и весело на душе…

Яцук занимал две комнаты на углу Гороховой и Садовой. Жена его, Анна Сергеевна, немолодая, но очень красивая женщина встретила их с веселой приветливостью. После обеда Анна Сергеевна пела украинские песни, аккомпанируя на гитаре. Голос ее был волнующий, глубокий, и Петр Николаевич неожиданно ощутил в своей душе совершенно новые, неведомые прежде звучания.

Яцук благоговейно слушал и с гордостью глядел на гостя. Глаза его говорили: «Вот у меня какая жинка! Весь свет обыщи — не найдешь еще такой».

От чистой, какой-то по-особому светлой квартиры Яцука, от Анны Сергеевны, от самого воздуха, окружавшего их, повеяло на Петра Николаевича таким счастьем и уютом семейного гнезда, что он с грустью вспомнил о Наденьке. Да, он семьянин до мозга костей; без семьи он чувствовал себя каким-то разбитым, пустым, мрачным, и весь мир казался ему тогда неуютным, печальным… Он понимал, что солдату нельзя быть такой «курицей», как он шутил иногда, но ничего не мог поделать с этим своим недугом.

Весь вечер Петр Николаевич оставался задумчив, кусал губы, хмурился. Было отчего повесить голову. Вот уже несколько лет одержим он мечтой о полетах. Сколько ночей отдано книгам, черчению, выпиливанию моделей аэропланов! Сколько накоплено интересных замыслов, выношенных, найденных в упорных исканиях. Наконец пришло время проверки, оценки, подтверждения опытом. Но как пробить ему незримую и тем не менее глухую стену равнодушия Петербурга? В глазах полковника Найденова он прочел затаенное презрение. И дивно: именно последнее обстоятельство вызвало в Петре Николаевиче такую бурю упрямства, ответной ненависти, бешеной энергии, что знал он — теперь уже не отступить ему, и бог знает, на какое безумство толкнет его надменная Северная Пальмира…

На молчаливый вопрос жены Яцук ответил ей рассказом о мытарстве «нашего юного друга поручика Нестерова». Петр Николаевич удивился, как подробно он все ей выкладывал, — от жены у него, видно, не существовало никаких секретов.

Анна Сергеевна как-то очень мило, почти капризно повела плечами, лукаво прищурилась:

— Где мужчина беспомощен, там всесильна женщина. — Она подошла к столу, вынула колоду карт.

— Снимите! — решительно сказала она Петру Николаевичу.

Он снял, грустно улыбнувшись: «Блажен, кто верует!». Мысли его были далеко… «Отпуск на исходе. Уехать, ничего не добившись, похоронить мечту свою? Или остаться и прослыть потом во всей армии нерадивым офицером? Нет! И то и другое невозможно!..»

Анна Сергеевна говорила цветисто и бойко, как заправская гадалка, но до него доходили лишь обрывки ее слов:

— …На сердце тоска-кручина, но карта счастливая, красная… Поздняя дорога приведет вас в казенный дом. Разговор предстоит с военным королем. Разговор тяжелый, неприятный, но… — Она окинула торжествующим взглядом свое мудреное карточное хозяйство. — Петр Николаевич! — уверенно воскликнула она. — Действуйте по моему плану, и успех обеспечен!

В нескольких словах она изложила свою мысль. Об одном умолчала она: о том, что немало слышала доброго о генерале Поливанове. «Но, кто знает, как примет его Поливанов! Пусть будут виноваты карты, если поручика постигнет неудача», — думала она.

Яцук сиял. Петр Николаевич вытер платком лоб.

— У вас решительность мужчины, Анна Сергеевна! — сказал он восхищенно.

— Вы плохо знаете женщин. Они решаются часто на то, на что мужчина никогда не отважится.

— Хорошо, — вздохнул Петр Николаевич. — Когда же мы приступим?

— Немедля! — ответила она, поглядев на него своими чуть раскосыми, игривыми, загадочно-прекрасными глазами.

Товарищ военного министра генерал Поливанов проснулся от резкого дребезжания электрического звонка. Лакей побежал открывать и через несколько минут доложил:

— Какой-то поручик просит немедленно принять его.

— Что за черт! Он пьян, наверное.

— Нет, он говорит, что у него к вам чрезвычайное и неотложное дело.

— Гм! Чрезвычайное и неотложное…

Спальня генерала наполнилась кашлем, кряхтением, сопением. Наконец он накинул халат и прошел в кабинет.

— Пусть войдет.

В дверях вырос офицер в парадной форме. Лицо его было необыкновенно бледным. Тонкие губы едва заметно вздрагивали. Большие серо-голубые глаза глядели с отчаянной решимостью.

— Ваше высокопревосходительство! Поручик Нестеров. Извините за беспокойство… Другого выхода не было…

— Что за чушь вы мелете… Кто прислал вас? С каким поручением?

— Ваше высокопревосходительство, никто не присылал меня…

— Что-о? Вы пьяны! — закричал генерал, весь побагровев. — Как посмели вы ночью… на квартиру…

— Ваше высокопревосходительство, прошу выслушать…

— Проигрались в карты и просите денег? Какой вы части?

— Девятой Восточносибирской стрелковой артиллерийской бригады.

— Тридцать суток ареста!

Генерал закашлялся. Петр Николаевич переждал пока уляжется приступ кашля.

— Ваше высокопревосходительство!.. Я хочу летать. Везде отказывают. Я стучался во все двери. Ваша дверь — последняя…

Товарищ военного министра внимательней вгляделся в странного поручика. Глубокие, умные и горестные глаза. Крутой, решительный излом бровей. Нет, он не пьян. И в голосе его слышится неподдельное отчаяние.

— Отказывают — стало быть не заслуживаете, — сказал генерал спокойнее. Вместе с кашлем, кажется, улегся и гнев его.

«Ворчун, но старик, видно, добрый», — подумал Петр Николаевич.

— Заслуживают личным подвигом, трудом, любовью к Отечеству, ваше высокопревосходительство. А нынче везде протекция требуется, — горько проговорил он. Ему показалось, что светлые, навыкате глаза генерала потеплели.

— Поручик, язык у вас не по чину дерзок, — заметил генерал, но в голосе его строгости не было.

Странно, как иногда причудливы могут быть чувства! Раздражение сменилось любопытством. И этот неслыханно смелый ночной визит, и весь облик офицера — подтянутый, взволнованно-сдержанный, и открытое лицо, отражавшее глубокое, но какое-то гордое страдание, — все принудило генерала задуматься.

«Не о теплом месте хлопочет. Летать — дело опасное, трудное. И страсть к полетам велика у него, коль не остановили молодца ни ночь, ни устав, ни министерская неприступность…»

Генерал вынул лист бумаги и стал писать.

«Начальнику воздухоплавательной школы генералу Кованько…» — прочел Петр Николаевич. Дальше он разобрать не мог: буквы прыгали перед глазами.

— Чем отблагодарить мне вас, ваше высоко…

— Подвигом, трудом, любовью к Отечеству, — перебивая его, ответил генерал и залился старческим шипящим смешком. — Да, вот еще… Тридцать суток ареста отменяю…

Он хотел добавить: «Ваше счастье, поручик, что вы попали к генералу Поливанову», — но передумал и, подняв над головой тяжелый подсвечник с тремя свечами, пристально глядел на офицера…

Петр Николаевич выбежал на улицу веселый и легкий, точно его подпирали крылья. Кругом было разлито серебряное сияние петербургской белой ночи…

— Ну, как? — шепотом спросили Николай Андреевич и Анна Сергеевна. Они стояли на Аничковом мосту, волнуясь и ежеминутно поглядывая на парадную дверь министерского особняка.

— Исполнение желаний! — со счастливой улыбкой ответил Петр Николаевич и, отыскав в полумраке теплые руки Анны Сергеевны, припал к ним горячими губами.

Лена Мозжухина вступила в Российскую социал-демократическую партию еще на первом курсе университета. Шли годы. Природа свершала свой извечный круговорот: зимы сменялись веснами, серые метелки голых веток бугрились молодыми почками, птицы наполняли воздух серебряным пересвистом. Все — и небо, и земля, и даже старые дома, освободившиеся от снежных шапок, — все глядело празднично и весело. Так случалось каждый год. И всякий раз — новые приметы, новые радости.

Но у человека весна бывает только одна, зато как сказочно красива она, как памятна сердцу!

Лена стала рослой, стройной, с серыми ласковыми глазами, с двумя тугими белокурыми косами за плечами, с чистым грудным голосом, с готовым к улыбке юным лицом.

Лена получала листовки от студента, носившего подпольную кличку «Николай», и тихонько распространяла их то в актовом зале, то в аудитории, то в шинельной у вешалки.

Сергей Федорович ничего не знал об этой опасной и необычайно трудной «второй» жизни дочери, но однажды пришлось-таки ей открыться.

«Николай» сказал ей:

— Ваш отец — офицер, Елена. Более удобной конспиративной квартирой мы пока не располагаем.

Лена испугалась. Не за себя, не за опасность провала. Страшно ей было признаться отцу, и не гнева боялась его, а печали…