Том 8. Кингсблад, потомок королей. Рассказы - Синклер Льюис

— Райан, — сказал мистер Вулкейп, — замолчи сейчас же!

— Райан, — сказала миссис Вулкейп, — мистер Кингсблад не белый в глазах закона.

(«Я знал, что нужно было молчать!»)

— Он нашей крови, Райан. Он совсем недавно узнал об этом. Но помни, ты честью обязан хранить тайну. Он пришел к нам за советом и дружбой, а ты набросился на него, как техасский шериф!

Райан протянул Нийлу свою ручищу, улыбнулся улыбкой веселого великана и пробасил:

— Сам не знаю, радоваться или соболезновать, но только теперь я понимаю, почему мне всегда казалось, что вы слишком славный малый для офицера. Будем друзьями! Понятное дело, я никому не скажу, и очень жалею, что расхорохорился так некстати. Но в армии привыкаешь ненавидеть всех белых офицеров.

Нийл спросил:

— А почему? Вы в самом деле очень чувствовали дискриминацию? Мне не пришлось служить там, где были цветные части.

— А вот послушайте, капитан. Когда мы были в лагерях на Юге, для белых солдат каждый вечер устраивали кино или концерт, у них был хороший зал со сценой, были комнаты отдыха — хочешь, пиши письма, хочешь, режься в карты — и сколько угодно баров, а вздумал съездить в город — тут тебе и автобус. У нас кино бывало только раз в неделю, написать письмо было негде, бара ни одного, до автобуса две мили пешком, да еще и не сядешь, а за каждым твоим шагом следили чины военной полиции, белые, так что ты и сам начинал себя чувствовать преступником.

А наши цветные офицеры не пользовались никакой властью, чины их были одна видимость, чтобы отвести глаза черным избирателям. Цветные полковники ездили в старых, расхлябанных железнодорожных вагонах «только для негров». Один капитан негр, одетый в военную форму и направлявшийся в официальную командировку, был посажен в обыкновенную каталажку за то, что вошел в зал ожидания для белых, — в зале для цветных не было телефона, а ему понадобилось позвонить своему начальнику!

Но одно преимущество мне все-таки дала военная служба: я побывал на Яве и в Бирме и узнал, как тамошний народ относится к своей дискриминации, выяснил, в частности, что все они готовы объединиться с нами, американскими «неприкасаемыми», против всей этой подлой белой олигархии!

Райан смущенно осекся:

— Фу ты, черт, опять ораторствую на расовую тему! Это преподобный Снуд виноват!

Он улыбнулся Нийлу, как своему лучшему другу, а Нийл сидел молча, подавленный этим взрывом сокрушительной ненависти к белым людям. Ему захотелось уйти, отмежеваться. Ему нет дела до этой расовой проблемы!

Миссис Вулкейп, желая унять расходившиеся страсти, сказала кротко:

— Мы встретились с мистером Кингсбладом в нашей церкви, Райан. Ему очень понравилась проповедь Ивена.

Райан засмеялся.

— А поесть мне что-нибудь оставили? Уж я не поддамся на провокацию и воздержусь от выступления на тему о том, что негритянские церкви еще худшее болото, чем белые. Молодые ниггеры, которые в прошлом поколении руководили бы воскресными школами, сейчас работают в НАСПЦН, а кто покрепче, и тогда, верно, был бы горластым проповедником, — те вступают в коммунистическую партию. Вру стер славный малый, но он слишком популярен среди раболепствующих дядей Томов, и в его проповедях вы все еще можете услышать про то, как жалкий черномазый, которому нечем уплатить подушный налог, обращается на стезю истины умного и богатого — непременно умного и богатого — белого грешника. Нет уж, мамочка, если ты хотела, чтобы я оставался смиренным и набожным христианином, незачем было рассказывать мне про Саймона Легри.

Пока добродушный террорист расправлялся с холодным ростбифом, миссис Вулкейп объясняла Нийлу, что у Райана своя мечта — организовать негритянскую кооперативную ферму. Но Нийл слушал безучастно, с него на сегодня довольно было революции и расовой проблемы.

Он обещал прийти в пятницу. Райан весело сказал ему:

— Я еще не уверен, допустим ли мы вас в наше сенегальское содружество. Как бы вы не перепугались, ознакомившись с нашими истинными взглядами — теми, которых ни одному белому не полагается знать. Представьте, ведь мы даже не считаем обязательным каждый день переодеваться к обеду!

Нийл решил, что раз Райан шутит, то долг вежливости — улыбаться и делать вид, что это тебе нравится. Но, шагая к автобусной остановке, брезгливо обходя чернокожих гуляк, в воскресной праздности слоняющихся по Майо-стрит, он внутренне бесновался:

«Ах, вот как, милейший сержант, вы еще не уверены, достоин ли я принадлежать к вашей черной расе! Этого следовало ожидать! Не надо было валять дурака! Что ж, вот я и вернулся к своей плачевной участи будущего директора банка — и притом белого!»

Но это было не так. Он уже не мог уйти. С печальным укором смотрели на него глаза Мэри Вулкейп, те самые глаза, которые обдавали его лучистым теплом, когда он был вновь обретенным и страдающим сыном.

Он вернулся домой, не зная, как, где и чем теперь быть Нийлу Кингсбладу.

Вестл не упрекнула его за долгое отсутствие.

— Ну, как твои ветераны? Что вы там делали, рассказывали друг другу о своих подвигах?

— Я тебе хочу сказать одну вещь, — сказал он решительно. — Я пришел к убеждению, что в армии очень несправедливо относились к солдатам-неграм — они строили аэродромы, водили машины под огнем, а наград не получали.

— Ай-я-яй! Может быть, и я, грешная, обделила их при раздаче медалей? Сейчас же обращусь в конгресс и потребую немедленно урегулировать этот вопрос. Бедненькие черномазики! Выдадим им всем Алое Сердце и Розовый Крест и Орден Изумрудного Арбуза второй степени!

— Я говорю вполне серьезно, а сейчас я хочу вздремнуть, — заявил он.

— Тоже вполне серьезно? — фыркнула она.

Прежде чем прилечь, он должен был посмотреть рисунок Видди — проект нового скоростного бомбардировщика.

Он позабыл раскрыть окна, и в этот теплый летний вечер сон у него был тяжелый и беспокойный.

Гонимый страхом, он бежал по лесу беспросветной ночью, увязал в трясинах, натыкался на деревья, ветки хлестали его по незащищенному лицу. Он задыхался так, что в груди болело и во рту нестерпимо жгло от жажды. Он не знал, кто это гонится за ним, но знал: если догонят, будут бить ногами в пах, раздробят скулы, вырвут глаза.

Он остановился, увидя впереди круг сверкающих огоньков. Это горели глаза собак-ищеек, присевших на задние лапы. А за ними в свете вспыхнувших факелов он увидел полукруг людей, страшных чудовищ, каких он никогда раньше не видал, с собачьим оскалом, складками жира на шее, со змеиным холодом во взгляде, и эти люди шли на него, близились, надвигались, подступали.

Кто-то вдруг сказал простым будничным тоном: «Вот этим крюком удобно будет поддеть черномазого насильника за ногу, как раз войдет в мякоть икры».

Он лежал ничком, и огромный сапог — он ясно чувствовал запах навоза от подошвы — бил его по виску, но он лежал уже не на прелой опавшей листве, он лежал на цементном полу, в крови и в грязи, и сапог все бил, бил, и нестерпимая боль отдавалась в глубине черепа.

Его подняли, хотя он отбивался; его поднимали веревкой, сдавившей горло, медленно, постепенно; и потом он стоял на болотистой опушке леса и смотрел, как он висит на суку и дергается, и лицо у него было его собственное, румяное, в веснушках, лицо белого человека, а нагое тело — черное как уголь, черный уголь, лоснящийся от пота в неверном свете факелов, и черные руки и ноги дергались нелепо, смешно, как у автомата, а он и другие белые люди стояли кругом и смеялись: «Смотри, как его корежит, паршивого ниггера! Скачет, словно лягушка, черная лягушка, смотри, как он скачет, черный ниггер! А еще говорят, что они тоже люди, такие же люди, как мы! Ха-ха-ха!»

Он лежал, еще не придя в себя от ужаса.

«Это могло бы случиться со мной. Даже в Миннесоте бывали линчевания. Меня ненавидели бы еще сильнее, чем тех, кто родился и жил негром. Это мою шею могла захлестнуть веревка.

Я не могу открыться и пойти на все это. Но если так нужно моему народу, я должен.

Но я не могу из-за Бидди. Я не хочу, чтобы ее жизнь была отравлена памятью об убитом отце, как у Фебы Вулкейп. А может быть, она сама захочет драться? Может быть, даже маленькие девочки теперь такие — думают о бомбардировщиках, не знают жалости?»

«Смотри, как он скачет, черная лягушка, а еще говорят, что они тоже люди!»

Он вдруг поймал себя на том, что ему хочется убежать к Вулкейпам, к Мэри Вулкейп, а больше всего — к Райану.

22

Доктор Кеннет подмигнул сыну в знак того, что у них есть свои мужские секреты, и, отведя его в сторону, шепнул:

— Ну, как твои исследования, подвигаются? Законны наши притязания на английский престол?

Вопрос относился к такой далекой полугодовой древности, что с тем же успехом можно было спросить: «Решился ты, наконец, голосовать за Резерфорда Б.Хейса?»