Полночь - Жан Эшноз

Он потер лоб, поискал в карманах билет, со словами, что он первого класса, но для некурящих, не знаю, годится ли… Она сказала, что не имеет ничего против, но вот для него… путешествовать во втором, когда оплатил первый…

— Мне все равно.

— Ну, тогда… Право, неловко.

Они поменялись билетами, она поблагодарила и сочла нужным добавить, что если он вдруг передумает, то ему достаточно подойти, я тут же уступлю вам…

— Нет-нет… ну ладно… Хорошо. Договорились.

И она ушла.

Вагон был полон. Он заметил, что место у окна справа от него занимает мелкий седоватый мужчина в розовой рубашке, который дремал, прижавшись виском к занавеске, зажав руки между тощими бедрами, и его передернуло от того, что он не может вспомнить, что происходило вокруг и что делал он сам с момента, как прокомпостировал билет, и до тех пор, когда к нему, чтобы заговорить, наклонилась женщина. Он добросовестно провел ревизию своих карманов, чтобы убедиться, что ничего не потерял и не оставил на вокзале ничего столь же существенного, как багаж, мне следовало вернуться, даже пешком, поспешая, мне хватило бы времени, у меня было достаточно времени, не понимаю, неужели я ввязался во все это из-за того, что Вера, у которой за все тридцать лет ничего не болело, не считая выкидышей и тяжелой беременности, это же не из-за того, что она внезапно, сердце… а я, что же тогда я?.. мозг, склероз, тромбы, приступ, апоплексия, тесный вагон, слюна…

Он долго пил воду из своей бутылки, слегка обмахиваясь свернутой газетой и разглядывая пейзаж, который мало-помалу вбирала в себя темнота заунывность, казавшаяся ему опасной. Чтобы поддержать мозг в рабочем состоянии и защитить себя от новых наплывов старого фильма, он начал производить в уме какие-то вычисления, перемножать трехзначные числа, сначала для разминки двузначные, его возраст на возраст Веры, сумму на возраст Людо, или возвести в квадрат сумму всех трех возрастов, что дает, если он не ошибся, семнадцать с чем-то тысяч, повторяя операцию, с чем там именно?..

Ему следовало взять с собой свое чтение, те обзоры, те публикации, что скапливались в ящиках его стола и которые ему становилось все труднее читать. Вялость, ощущение полной растерянности, когда он за них брался, поскольку он потерял нить, мало-помалу ее отпуская, и теперь понадобится погрузиться в целый ряд предыдущих исследований, чтобы суметь понять и освоить последние, уныние, усиленное спорным вопросом о смысле этих усилий, с тех пор как несколькими годами ранее одно весьма серьезное и заманчивое предложение подтолкнуло его осмыслить свою ситуацию, оценить ее комфорт и стабильность, отказаться, в качестве следствия и почти что окончательным образом, от всяких изменений в своей траектории — спокойной, добротной и омерзительно скучной, говорила Вера, чей стихийный и чрезмерный энтузиазм в отношении этой перспективы перевода в парижский округ немедленно его охладил. Он заартачился, выдвигая на первый план аргументы касательно той работы, которая его ждала и предполагала отказ от его исследований, да и вообще от всех долгосрочных исследований, от того, что было его истинным призванием, ему к тому же дали ясно понять, что на этой работе придется много разъезжать, пользоваться самолетом… Кризис не рассеялся и когда истекло предоставленное на размышление время. Вера саркастически выпила за торжество рутины. Он пожал плечами и всячески обдумал это поражение, надолго подавленный воспоминанием об ошеломляющей стремительности, с которой за какой-то час порыв воздуха, порожденный неожиданной новостью, оказался отравлен, его решение бесповоротно принято ей наперекор и, пришлось признать, вопреки собственному исходному желанию…

Он помассировал затылок, открыл бутылку кока-колы, выпил ее, перелистывая газету, проглядывая заголовки, откладывая на потом ту или иную статью и задерживаясь на лишенных всякого интереса рубриках: телеграммы, вечерняя телепрограмма, спорт… Убедившись, что находится в вагоне для некурящих, он в конце концов покинул свое место, придерживая одним пальцем перекинутый через плечо пиджак, прошел по вагонам, останавливаясь в туалетах, где мыл руки, без всякого толку, не успевал он их вытереть, как они уже снова были липкими. Он курил сигарету, стоя в голове или хвосте вагона, рассматривал пассажиров, пускался, чтобы убить время, во все тяжкие, представляя себе их профессии, развлечения, дамское белье, их супругов и супруг, за вечерней трапезой, в постели, — игра, в которую, как он вдруг вспомнил, они частенько играли мальчишками с Марсьялем Куртуа, смеялись как сумасшедшие, сравнивая в автобусе рисунки и предположения, нацарапанные каждым на клочке бумаги, само собой непристойные. У него в животе что-то сжалось, когда он сообразил, что спустя сорок лет к нему вернулись почти те же непристойности, словно внимательный взгляд на других непременно порождал образы, препровождающие к его собственному стыду и отвращению, от которых его впредь не обережет и не спасет никакой смех, и, внезапно почувствовав, что за ним наблюдает какая-то женщина, он повернулся и поспешил на свое место.

На Южном вокзале Брюсселя он воспользовался имевшейся в его распоряжении четвертью часа, чтобы размять ноги, прошелся широким шагом из конца в конец перрона от которого не хотел удаляться. Потом уселся в купе второго класса для курящих со стороны коридора надеясь, что сможет ночью прилечь, даже если не захочет спать. У окна с той же стороны курил, перелистывая журнал, какой-то тип двадцати пяти — тридцати лет. На пустое место напротив себя он поставил большую спортивную сумку, а на выдвинутый над его коленями столик выложил пачку легких сигарет, бирюзовую зажигалку и банку бельгийского пива. Его плеер распространял биения, которые мало-помалу начали вплетаться в перестук колес. Свет был тускл. В коридоре две двадцатилетние девицы забавлялись со своими мобильниками, показывая их время от времени друг другу, прыская со смеху и тряся пышными шевелюрами, тараторя на языке, который ему не удалось опознать, то ли немецкий, то ли фламандский или какое-то пограничное наречие, звуковой фон, который помог ему безболезненно пересечь эту своего рода нейтральную территорию между Брюсселем и Льежем, последней остановкой перед погружением в немецкую ночь, последний шанс сойти и повернуть назад, думал он, представляя себе, как в ноль пятьдесят четыре в Льеже, стало быть через тридцать две минуты, все выходы окажутся отрезаны, поезд остановится только ранним утром в Оснабрюке, девицы из коридора и тип из его купе, чего доброго, сойдут и оставят его одного, единственного бодрствующего пассажира на борту бронированного поезда, мчащегося к огромной северной равнине, старое гнетущее впечатление детства, когда в воздухе была разлита заброшенность…

Он встал, натянул пиджак, когда его сосед принялся собирать свои пожитки, взял пластиковый пакет и прошел по коридору, заглядывая в затемненные купе, где люди уже расположились с полной непринужденностью, чтобы поспать в желтушном полумраке, наполовину вытянувшись на сиденьях. Поезд сбрасывал скорость. Вокруг него столпилось несколько пассажиров, потерявших равновесие из-за толчков при торможении, что породило столкновения, неловкие движения голов, рук, ног, наспех прошептанные извинения. Он отступил в глубь коридора, предпочитая выйти последним. Он хотел сойти с поезда, немного пройтись по перрону вдоль состава, играя с идеей, что за две-три минуты стоянки сделает именно то, что ему и стоило бы сделать: подняться наверх, побродить по вымершему в этот час вокзалу, позвонить Людо, которого он разбудит среди ночи или, наверное, не сможет до него дозвониться, если тот в больнице и вынужден был отключить свой мобильник, дежуря у постели Веры, выслушивая ее последние…

Прямо перед собой он увидел застывшую у самой подножки женщину. Запутавшись в багаже, она подняла к нему ошалевшее от растерянности, умоляющее лицо, не догадываясь в своем возбуждении не только попросить его помочь, но даже просто освободить проход, чтобы она могла войти со своей поклажей. С обессилевшим видом она положила внутрь вагона, за открытую створку двери, большой пестрый зонтик и обернулась, пытаясь подхватить обеими руками свой весьма представительный чемодан. Он спустился, тронул ее за руку, чтобы она немного посторонилась. Она вскрикнула и отскочила влево, с покачнувшихся бедер соскочил ремень набитой битком сумки, которую она носила на поясе.

— Давайте, давайте, пробормотал он, подхватывая выпущенную ею ручку чемодана Он махнул, чтобы она поднималась, и шагнул следом с тяжеленным чемоданом. Наугад сгрузил его у первого же оказавшегося пустым купе, в котором с удивлением узнал на левом ближайшем к коридору сиденье свой пластиковый пакет, не в состоянии вспомнить, в какой момент его там оставил, помечая место, занимать которое у него, впрочем, не было ни малейших намерений. Она привалилась спиной к открытой двери в коридор, прикладывая стиснутые вместе пальцы ко лбу, щекам, шее, закрыв глаза, задыхаясь, прижимая к груди ручку подобранного по пути зонтика. Он дал ей прийти в себя, неуверенный и даже беспокойный, дожидаясь, когда она скажет, что делать с чемоданом. Она медленно повернула к нему лицо, мило улыбнулась, все еще запыхавшаяся, бормоча, вероятно, на своем языке благодарности. Он почувствовал, как она исподволь ощупывает его взглядом, словно собирается по внешнему виду или качеству рубашки, пиджака, обуви понять, на чем остановиться, если она останется в этих краях, и осмотр дал, несомненно, положительные результаты, так как она подошла к нему, таща за собою по узкому коридору свое барахло, сказала что-то, достаточно длинную фразу, завершавшуюся, казалось, вопросом, но ему непонятную, что он и показал ей мимикой и жестами.