Обратная перспектива - Андрей Столяров

Не приносят успеха и попытки Парвуса договориться с немецкими социал-демократами. Клара Цеткин и Карл Либкнехт явно не доверяют ему, а Роза Люксембург сразу же указывает визитеру на дверь.

Парвус прожил еще несколько лет. Организовал Копенгагенский институт по исследованию Мировой войны (никто тогда еще не подозревал, что эта мировая война получит название «первой»), финансировал ряд социал-демократических изданий в Европе, вроде бы имел какие-то незначительные контакты с правительством Эберта, но все это, конечно, было уже не то. Великая революция, которую он предвидел и жаждал, свершилась, но – отвергла его. Единственный шанс в жизни был безнадежно упущен. В конце своих дней он скажет, что был царем Мидасом наоборот: «золото, к которому я прикасаюсь, делается навозом».

Его сыновья от первых двух жен стали советскими дипломатами. Один служил в посольстве СССР в Италии, потом, как и многие в те времена, безвестно пропал; второй работал сотрудником М. Литвинова, тоже был репрессирован, провел десять лет в сталинских лагерях.

Умер Парвус в 1924 году, по официальной версии – от инсульта. После смерти его не было обнаружено никаких личных бумаг, все его огромное состояние тоже бесследно исчезло. Он пришел из мрака и погрузился во мрак. Кто провел такую квалифицированную зачистку – немецкая контрразведка или советское ГПУ, до сих пор неизвестно…

Додумать этот тревожный фрагмент я, к сожалению, не успеваю. Поезд, плавно сбавляя ход, прибывает в Москву. Пассажиры, вероятно облегченно вздыхая, покидают вагон. На платформе я неожиданно замечаю, что у женщины, ехавшей рядом со мной, помимо элегантного ноутбука, с которым она проработала почти все четыре часа, наличествует еще и сумка, довольно большая – ей никак не удается поднять ее за ремень на плечо.

Прекрасный случай, чтобы установить контакт.

За всю дорогу мы не обменялись ни словом. Это неписаный закон мегаполиса – в транспорте никого рядом с собою не замечать. Нас слишком много. Мы и так все время друг друга тесним. Но тут, на платформе, в разброде, начинается совсем иная игра. Я отчетливо чувствую, что, если предложу свою помощь, офисная модель не станет ее отвергать. Я как бы случайно поглядываю на нее. Она как бы случайно поглядывает на меня. Однако в этот момент у меня звонит сотовый телефон, и, пока я, мысленно чертыхаясь, высвобождаю его из узкого внутреннего карманчика, женщина, кое-как взгромоздив груз на себя, движется к выходу.

Мне звонит человек, которого я по-прежнему буду обозначать как «учителя». Секунд сорок он мнется и запинается, извиняясь, что потревожил меня, пыхтит, мямлит, причмокивает, точно у него слипается рот, а потом сбивчиво сообщает, что на другое утро после нашего разговора все девять котов от него ушли.

Я не сразу соображаю:

– Какие коты?.. Ах, да…

– Их нет уже второй день. Видимо, они не вернутся. Я почему-то решил, что вам следовало бы об этом знать…

Чувствуется, что учитель растерян. Еще бы, прожить тридцать лет в окружении неких инфернальных существ, и вдруг ни с того ни с сего очутиться в пугающей пустоте.

Однако причем здесь я?

После этого – не значит вследствие этого.

Я объясняю, что в данный момент нахожусь в Москве, разговаривать не слишком удобно, кругом транспорт, народ, но, когда вернусь, обязательно ему позвоню.

– Как будто жизнь кончилась… – растерянно говорит учитель.

– Ну что вы – такое…

– Нет-нет, кончилась жизнь…

Я запихиваю телефон обратно в карман. Сладкого офисного видéния уже нет, оно растворилось в сутолоке, которая второго шанса никогда не дает. Осталась лишь асфальтовая пустошь перрона, светлый полдень Москвы, овеянный прозрачной жарой, лоскуты синего неба, рельсы, уходящие в никуда, сожаление о виртуальной возможности, так и не воплотившейся ни во что.

Может быть, это и к лучшему.

Когда идешь по зыбкому следу, нельзя оглядываться по сторонам.

А до Осовца я добираюсь на электричке. Еще ранее, в Петербурге, я выясняю ее расписание через интернет и теперь, проверяя свои расчеты на практике, удивляюсь, совсем как ребенок, что именно так все и есть. Цифровые знаки и знаки реальности совпадают. Сорока минут мне оказывается достаточно, чтобы покинуть вокзал, проехать три станции на метро, взять на другом вокзале билет и без спешки, имея еще временной запас, усесться в вагон.

Правда, ощущения у меня теперь совершенно иные. Если на «Сапсане» я как бы переносился из прошлого в будущее, в ту, не слишком, на мой взгляд, привлекательную «мегаэпоху», которую с неумолимым упорством олицетворяет Москва, то тут я через какие-то двадцать-тридцать минут начинаю погружаться то ли в прошлый век, то ли сразу же – в позапрошлый.

Нет, сами станции, где ненадолго задерживается электричка, выглядят вполне ничего: некоторые явно отремонтированы, другие хотя бы аккуратно покрашены, правда, большей частью в крикливые, ярмарочные цвета – Москва есть Москва: купчиха всегда выбирает самый пестрый платок – но вот унылые пространства, открывающиеся между ними, наводят на меня диахроническую тоску. Борозды с вяло проклевывающейся капустой, чахлые перелески в пятнах пластиковых пакетов, в обрывках газет, уродливые, из щелистых досок, бараки (неужели в таких живут до сих пор?), а в каждом поселке, выныривающем из знойных испарений земли, на два-три нагловатых кирпичных особняка – скопище деревянных строений, как бы придавленных унылой судьбой. И воображение дорисовывает таких же унылых людей, которым уже давно все равно: гниет, проседает, заваливается, зарастает, покрывается плесенью – ничего, еще постоит.

Я вспоминаю, как лет пятнадцать назад мы с Нинель, еще веселые, молодые, сняли на лето дачу в поселке Марица. Это минут пятьдесят езды с Витебского вокзала. Так вот, на станцию там можно было пройти либо так, либо так: либо по грунтовой, довольно длинной дороге в обход, либо по тропинке, наискосок, вдвое короче. Однако тропинка, размолотая тысячами сапог, давно уже превратилась в топкую грязевую лужу. Тянулась она вперед метров на сто, и ведь не обойти: справа – овраг, слева – глуховатый забор. В жидкой черной земле – цепочка досочек и кирпичей. И вот каждый рабочий день половина поселка, та, что ездила в город, месила эту невозможную грязь: утром – туда, вечером – в обратную сторону. Чертыхались, так что слышно было за километр. Я все удивлялся тогда – а почему ее не засыпать, вон рядом река, набрать гальки, песка, дела-то всего ничего; хозяйка дачи, крепкая женщина, лет пятьдесят, от моих рассуждений отмахивалась: «А… пускай…» Какая-то непреодолимая временность, безнадежность, словно не живут здесь уже бог знает с когда – с семьями, с родителями, с детьми, – а завернули на пару дней: нет смысла устраиваться, налаживать быт… Прав, наверное, был Чаадаев, сумасшедший не сумасшедший, цитируют его уже двести лет: мы, русские, составляем как бы исключение среди народов – не входим составной частью человеческий в род, а существуем лишь для того, чтобы преподать миру трагический и жестокий урок. И вот урок этот, судя по всему, завершен, выводы сделаны, занесены в небесную картотеку, всё, русские теперь никому не нужны – ни богу, ни миру, ни даже самим себе…

Борис Гароницкий как-то рассказывал, что пообщался на одном из симпозиумов с индонезийскими специалистами. От микрофона они говорили все как положено, политкорректность была, что называется, на высоте, а вот в компании после этого, за рюмкой чая, начали вдруг удивляться: какая-такая держава? У нас, говорили они, население в полтора раза больше, у нас экономика развивается в пять раз быстрее российской, мы включены в рынки Тихоокеанского региона, мы все время осваиваем новые области производств. А что Россия? Ну, мы знаем, конечно, что есть такая страна, которая добывает газ для Европы. Держава-то здесь при чем?.. И ведь особо не возразишь. Как бы ни надували щеки наши президент и премьер-министр. Это нам только кажется, что мы – центр вселенной, на нас все смотрят, учитывают, чего-то такого со страхом или уважением ждут, а никто уже ничего такого от нас не ждет, мы не центр, мы захудалая окраина современности, что-то вроде одинокого пенсионера, занимающего в силу предшествующих обстоятельств шестикомнатную квартиру в центре Москвы. Ясно, что ему эту площадь не удержать.

Не следует полагать, однако, что я всю дорогу предавался унынию. Если я и вспоминаю об этом, то исключительно для того, чтобы как можно точнее охарактеризовать свое тогдашнее состояние. Я ведь в то время действительно еще ни о чем не догадывался, ничем не тревожился, ничего особенного не подозревал, не видел скрытого смысла в деталях, буквально бросающихся в глаза. Напротив, настроение у меня было самое бодрое, я был полон энергии, замыслов, всевозможных планов, надежд. Давно я не испытывал такого рабочего вдохновения, и потому, глядя на проплывающий мимо окон пейзаж, думал о самых разных вещах.