Новый Мир ( № 10 2005) - Новый Мир Новый Мир

тот нудит нравоучительное что-то

а ночью хозяин

будет кряхтеть и кхекать за стеной

чтоб в старости бродить как по колумбарию

разглядывая корешки

Теперь…

сегодня у гастронома

я повстречал свою безобразную старость

и проводил ее до подземного перехода

взглядом

Время звучания

Утомленное солнце. 2.59

Ах, эти черные глаза. 3.25

Скажите, почему? 2.53

Брызги шампанского. 2.58

Счастье мое. 2.53

Спасибо, сердце. 3.16

Если можешь, прости. 3.00

Козин Юрьева Лещенко Утесов

в гагринском парке среди пальм и цветущих магнолий

в ДК с коринфскими колоннами и гипсовыми плодами колхозных садов

на дощатой танцверанде города N с гарнизонным оркестром

“я руки твоей коснулся вдруг”

“в этот час ты призналась”

“тронутые ласковым загаром руки обнаженные твои”

женщины с полудетскими накрашенными ртами

с завитыми на бумажках локонами

в наглаженных блузках

белые рубашки апаш курсантские гимнастерки

бриолин гуталин

запах “Шипра” и “Красной Москвы”

“снятся твои золотистые косы”

“все это ты моя любимая все ты”

“мой нежный друг”

через несколько лет танцующие тут мужчины будут лежать в земле

а вернувшиеся из эвакуации женщины не найдут в своих разоренных домах

оставленных на этажерке пластинок

да и самих домов

“твои письма читаю не могу оторваться”

“в парке Чаир распускаются розы в парке Чаир расцветает миндаль”

Саша, ты помнишь наши встречи? 2.55

Рио-Рита. 2.50

Два рассказа

Пшеничников Владимир Анатольевич родился в 1955 году. Окончил Пензенский политехнический институт. Автор нескольких книг прозы. В № 12 «Нового мира» за 1988 год опубликована с предисловием Сергея Залыгина повесть «Лопуховские мужские игры». Живет в Оренбургской области.

КОНСТАНТИН

Он приходит с обеда в слесарню и начинает не спеша переодеваться. Наверное, он делает это и по утрам, когда мы тремся возле конторы, — да, наверняка делает, потому что его с нами не бывает, а мы все приходим уже переодетыми, как бомжи, покуриваем, поругиваемся и каждое утро чего-то ждем на пятачке возле конторы, но ничего не происходит уже лет семь или восемь. А он приходит, снимает чистую куртку с полинявшим покрытием, аккуратно сворачивает ее, хитро подвернув рукава, и устраивает на верхней полке самодельного шкафа; всего ходьбы ему — сто метров от бывшей нашей общаги по задворкам… Теперь он выкладывает на земляной пол лист толстого картона, расшнуровывает зимние ботинки и выходит из них на чистый этот пятачок. Полы в слесарне выметены всегда, но чем он это делает и как, никто не видел из нас. Он ослабляет ремень и выходит из брюк, оставаясь в голубых спортивных штанах, заправленных в вязаные носки с подшитыми пятками. Брюки сворачиваются и отправляются к куртке. Шкаф закрывается. Рабочая одежда у него висит на гвоздях, прожженная и промасленная, ни разу не стиранная, но и в нее он облачается не спеша, застегивает все уцелевшие пуговицы, завязывает какой-то шнурок на поясе, и атласная голубизна ложного “Адидаса” продолжает сиять через разверстую ширинку. Роба, послужившая кому-то из сварных, сидит на нем в обтяжку. “Ну как, Саша, покушал?” — обращается он к Саньку, и тот просто хмыкает в ответ и отворачивается. Он каждого называет или по-паспортному, или по-детсадовски, и мы его зовем Константин. Он поглаживает себя по животу, улыбается и переступает в какие-то чуни, сделанные из сапог, но с войлочными прокладками. “А я лапшички покушал, „Лион кинг””, — радостно сообщает он, убрав с пола картонку, и Васек Жданов презрительно ухмыляется: “В тюрьме этого добра валом из ларька заходит, никто уж и не глядит”. Васек два месяца до суда парился в СИЗО и теперь сильно скучает по режиму. Суд наварил ему три года условно за цветной металл с подстанции, напугал последствиями, и теперь ему приходится самому решать, куда следующий шаг делать. “Лучше б отсидел, — постоянно жалуется он, — а то уж соседской кошке пинка врезать не моги”. Константин подходит к рабочему верстаку, приваливается грудью и подставляет лицо зимнему солнышку, пробивающему грязные стекла единственного окна. “У собачек свадьбы, — сообщает он. — Сейчас вот шел с обеда, женщину пришлось выручать напуганную”. Бродячих собак в Мордасове действительно развелось сверх всякой меры, и на площади с Лениным их даже побольше кружит, чем на задворках...

И тут в слесарню входит наш бугор Петрович. “Вот игде курорт”, — пищит он, потирая ладони, щурится, пытаясь разглядеть нас всех против света, и расстегивает на груди тугой полушубок. Ему сейчас бурки на ноги — вылитый хозяин, заводчик получится, но он наш хозяин и в таком виде, в ботах с толстыми подошвами и отблескивающей мехом шапке-обманке. “Черчёж тебе, — говорит, доставая на свет листок бумаги, и протягивает Константину. — В ценциметрах размер”. Константин разворачивает листок, читает чертеж. Он словно бы подрастает при этом, смотрит сверху вниз, хмурится и поджимает губы — важничает. Да сейчас и каждый не против получить какой-никакой наряд, заняться делом и точно знать, что в конце месяца будет заработок, а не подачка в триста рублей. Санек как бы не выдерживает и, подхватив рукавицы, уходит из слесарни, Васек — следом, мне же, например, рваться за ними ни к чему: верстак, на котором мы обычно сидим, — мое рабочее место, в углу даже полупустая бутыль с электролитом стоит, выпрямитель на стене… “Не узнаю руку, — бормочет Константин. — И швеллера такого по сортаменту не бывает... Попробуем к вечеру изготовить экземплярчик, — говорит наконец внятно. — А всего сколько?” — “И всего один! — удостоверяет бугор и застегивается. — К вечеру сам загляну, действуй, Константин!”

Когда бугор уходит, Иван Михалыч заглядывает в чертеж и в упор смотрит на Константина. “Он же свиней держит, — выговаривает. — Возьми и спроси с него килограмм пять, чем химию глотать каждый день... За мной сейчас зять заедет. Если кто из конторы спросит, скажите — на территории”.

Мы остаемся вдвоем. Константин крепит листок магнитиком на сверлильном станке, осматривается. Взять ему тут вроде бы нечего: на стеллажах и в углу хлам сплошной, обрезки столетние. Он вытягивает на пробу один кусок уголка, другой, сравнивает их, самый длинный откладывает на рабочий верстак. Сгрузив половину среднего стеллажа на пол, достает третий кусок, и он оказывается почти вровень с отобранным. “Но без сварочки не обойдемся”, — говорит так, словно мы с ним заодно. Чертеж я уже рассмотрел, но что там к чему, до конца не понял. Константин выкапывает колесико, ролик какой-то, и радуется как золотому слитку. “А сходи, Павлик, в боксы, пособирай нам электродов, — просит уже напрямую. — В четвертом осенью кузов Степанищеву проваривали — должны окурочки остаться. Нам и трехдюймовые пойдут”.

“Я к тебе в подручные не нанимался”, — вот что готово было сорваться с моего языка, и я спешу убраться из слесарни. Солнце после обеда светит прямо в боксы, и сейчас хорошо видно, что все они пусты. В стороне торчат из-под снега изувеченные за все время существования нашей “химии” машины и трактор, горелый кузов автобуса, утонувший в сугроб по самые окна, и в целом картина называется “Немец пролетел”. Боксы наполовину заметены, но четвертый почти всегда чист — в него удобно заезжать с любого положения. Два подходящих окурка я нахожу в смотровой яме, еще один — половину электрода с осыпавшимся флюсом — у задней стены, и больше ловить тут нечего. Вдоль машинного двора тянет студеный северный ветер, а в боксах затишье, я присаживаюсь на ящик и закуриваю.

Когда-то стоял здесь и мой “Т-150”, проданный и нами же съеденный, и еще семь тракторов ушли куда-то, но от этих мы уже зарплаты не видели — все сожрали горючка и долги за электроэнергию. Из оставшихся только мы с Иван Михалычем помним и первые дни, и нормальную работу, шум и гам, стоявшие тут в сезон круглыми сутками. За десять лет мы очистили почти все фермы в районе и выволокли навоз на поля. С навозом разнесли, конечно, и невиданные сорняки, и уже начинали выпалывать их, но очень скоро все и закончилось. На поля поползла саранча, а от нас — народ, пачками, в основном в дорожный, который тогда начинал расширяться; только мы с Иван Михалычем не рыпались, потому что квартиры получили последними. Три недостроенных двухквартирных дома вскоре были проданы на сторону, и после этого к нам устраивались только такие, как Васек, как этот Константин. Сбежал и начальник, а нынешний бугор после него уже пятый. Ловить тут и ему нечего, но, видно, крыша нужна — целый год морочит голову и себе, и людям. Оставшуюся спецтехнику при нем окончательно переоснастили, и теперь она где-то на транспортных работах мотается, ребята сами себя кормят, заглядывают к нам только подлататься, бумажки сдать... Одна из гаражных дверей приоткрывается, высовывается Санек и пробивает двор во все стороны. Смотрит он и на боксы, но из-за яркого солнца тени глубокие, меня ему не разглядеть. Санек скрывается, я прячусь за межевик и готовлюсь к развлечению: ясно, потянут что-нибудь с Васьком, и мне интересно зацепить именно его. Константин — мутный тип, с Саньком всё всем ясно, но приравнять нас с Иван Михалычем к этому...