Деловые письма. Великий русский физик о насущном - Пётр Леонидович Капица
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Подробности напишу потом, и ты их узнаешь также в ноябре, когда все будет опубликовано в газетах.
Мои дела идут понемногу, пишу работы и делаю опыты.
Сынишка растет молодцом, много болтает по-английски и по-русски. <…>
Ну, крепко тебя целую, моя родная.
Твой Петя
Кембридж, 7 декабря 1930 г.
Дорогая моя Мама!
1 декабря была объявлена моя профессура, при сем прилагаю вырезки из газет, из которых ты узнаешь все, что тебя интересует обо мне.
Крокодил в своем адресе Королевскому обществу посвятил большую часть моей работе[78]. Эта вся процедура отняла у меня целый день, я ездил в Лондон, был на обеде, а потом приехал в Кембридж вместе со Debye’ем, профессором в Leipzig’е. Он получил медаль и во вторник 2-го читал у нас лекцию. В среду он осматривал лабораторию. Так что я потерял еще два дня. А работа идет вовсю. Заканчиваю ее перед рождеством, а потом буду сидеть и писать. Страсть не люблю, но столько накопилось, что надо все с рук спустить по возможности скорее. <…>
Ну, целую тебя, моя дорогая. Целую Наташу и Леонидов.
Твой Петя
P. S. Передай вырезки из газет Алексею Николаевичу.
Кембридж, 6 января, 1931 г.
Дорогая моя милая Мама!
Давно тебе не писал и чувствую себя весьма виноватым перед тобой. Дело в том, что все время писал работы, и ты сама знаешь, когда пишешь, то устаешь и мыслей не хватает для писем.
Тут у нас в Кембридже было волнение. У бедного Резерфорда умерла единственная дочь, которая была замужем за физиком Fowler’om. Все это произошло довольно неожиданно, <…> это был большой удар старику, к тому же жена его сейчас в Новой Зеландии (ехать туда семь недель). На меня это произвело большое впечатление. Я не только нежно люблю старика, но все это мне напомнило мои былые несчастья. Эйлин Фаулер (так звали его дочь) ждала четвертого младенца. Она все время недомогала. Роды недели три тому назад прошли хорошо. Но потом она заболела инфлюэнцей. Муж ее тоже заболел. Инфлюэнца была свирепая. Заболела и сестра милосердия. Муж еще был в постели, жена как будто начала поправляться, но внезапно произошла закупорка вен, и она умерла так незаметно, что сестра милосердия, которая была в комнате, это не заметила.
Как видишь, есть сходство с моими горестями, и если ты вспомнишь, что это было как раз в то [же] время года, что и у меня, то ты не удивишься, что когда я услышал еще за 3–4 дня до смерти Эйлин об ее болезни от Крокодила, то мне как-то стало страшно и мучило предчувствие. <…>
Кембридж, 5 марта 1933 г.
Дорогая моя Мама!
Кажется, ни разу за эти годы моего отсутствия я не делал такого длинного перерыва в моих письмах, как [в] этот раз. Я все хотел тебе подробно описать наши события и все откладывал и откладывал. Ты меня прости, дорогая старушка, это совсем не значит, что я об тебе не думал это время. Итак, мне много о чем есть писать.
Кажется, я не писал с рождества. На рождество мы ездили в Париж, ходили сперва в театр и я виделся со своими коллегами-физиками. <…>
По приезде в Кембридж мы были заняты приготовлением к открытию лаборатории. Университетские власти решили сделать это с помпой. Так [как] это первый раз Королевское общество дает деньги на постройку лаборатории, [то] и надо было отметить это с должным вниманием, чтобы поощрять вообще такие деяния.
Канцлер Болдвин приехал открыть лабораторию. Церемония состояла из следующего. Обед на 120 приборов у вице-канцлера в Christ College. После обеда речи-приветствия приехавшим гостям и ответ гостей. Речи произносил вице-канцлер, а ему отвечали от гостей Sir Frank Smith и Lord Melchet. Последний – внук Dr. Ludwig’a Mond’a, который лет 20 тому назад оставил Королевскому обществу 50 000 фунт[ов] стерлингов], на проценты [с] коих и построена лаборатория. Потому она и носит название «Mond».
После обеда шествие в большую Университетскую аудиторию. В докторских мантиях, с булавами и пр. Толпа зевак по сторонам. В аудитории первым речь говорил Резерфорд. Он описал историю развития моих работ и объяснил, почему эта лаборатория была построена. Потом говорил Sir Frederick Hopkins, знаменитый биохимик, президент Королевского общества. Он формально презентует лабораторию Университету и говорит об отношениях между Университетом и Королевским обществом. Потом несколько слов говорит старый Sir Robert Mond, сын Ludwig’а, который дал монету, и говорит о взглядах своего отца на науку. Потом гвоздь представления, Болдвин, говорит речь, благодарит Общество от имени Университета, канцлером которого он состоит. Тут произошло маленькое недоразумение. Речь была написана Резерфордом, и по недосмотру его, или по забывчивости, или потому, что он думал, что канцлер не воспользуется его записками полностью, речь Болдвина была очень похожа на речь Резерфорда-Крокодила. Те же самые обороты речи и выражения. Ты ее найдешь в прилагаемых вырезках из газет. «Таймс» воспроизвела речь почти полностью.
После Болдвина говорил старик J. J. Thomson. Он благодарил канцлера и что-то пытался сострить. Все смеялись, но что он говорил, никак никто объяснить не мог. Что-то об курице, инкубаторе, ребенке и пр. Потом мне пришлось поддержать благодарность Болдвину. Я не успел хорошенько подготовиться. Речь, конечно, написал, но выучить не успел. Первая ошибка, [которую] я сделал, – [я] неправильно обратился к присутствующим. Надо было так: Lord Rutherford, Mister Chancellor, My Lord, Lady and Gentlemen… А я прямо начал, что, дескать, если я и говорю, то только потому, что это надо, а говорить я вообще не мастер. А надо мне говорить для того, чтобы поблагодарить различных лиц, которые приняли участие в моих работах и в постройке лаборатории. Потом пошел перечислять всех. Когда дошел до благодарностей фирмам и заводам, то сказал, что вообще часто бывает трудно заводам. Мы очень плохие заказчики. Нам нужны приборы совершенно специального характера, которые не укладываются в обычное производство заводов, что нам нужны они в очень короткий срок и что мы не имеем достаточно денег, чтобы оплатить все беспокойство, причиненное заводу. Ясно, что директора многих заводов не особенно рады нашим заказам. Но в разговоре
