Век амбиций. Богатство, истина и вера в новом Китае - Эван Ознос

Ху научилась жить под “анакондой”. Она относилась к правительству как к живому существу, оценивала его настроение и уязвимые места. Ван Фэн, один из заместителей Ху, рассказал мне:

Видно, как она делает уступки. На планерке в понедельник она может указать тему, и редакторы и журналисты идут работать. А в среду она может сказать: “Знаете что? Я выяснила побольше. Нам не стоит это говорить. Возможно, нужно выбрать цель поменьше”.

Впервые Ху Шули узнала, что будет, если переступить черту, в январе 2007 года. В одном из номеров в центральном материале “Кому принадлежит ‘Лунэн’?” рассказывалось о группе инвесторов, буквально за гроши купивших долю 92 % в конгломерате стоимостью десять миллиардов долларов, объединяющем предприятия от электростанций до спортклуба. Личности новых владельцев не были известны, и почти половина денег на покупку происходила из непрозрачных источников. Когда “Цайцзин” попытался опубликовать материал на эту тему, власти запретили распространение тиража, и сотрудникам Ху пришлось рвать журналы руками. “Все чувствовали себя униженными”, – рассказал редактор, работавший в то время. Ху объявила эту историю своим “самым ужасным провалом”. (Журналисты подобрались слишком близко к детям партийного руководства, а это табу перевешивало даже желание реформистов иметь более свободную прессу.)

Я спросил Ху, почему других наказывают, а “Цайцзин” – нет. “Мы не говорим ничего необдуманного или слишком эмоционального вроде: “Вы лжете’. Мы пытаемся понять систему и объяснить, почему хорошая идея… не может быть реализована”, – объяснила она. Когда я задал тот же вопрос Чэн Ичжуну, бывшему главному редактору “Саутерн метрополис дейли” – одной из самых бойких китайских газет, – который провел пять месяцев в тюрьме за то, что прогневал власти, он указал на разницу между собственной кампанией по ограничению полномочий милиции и стремлением Ху улучшить работу правительства: “Темы ‘Цайцзина’ не затрагивают основ системы, так что он в относительной безопасности. Я не критикую Ху Шули, но в некотором смысле ‘Цайцзин’ служит более могущественной или, может быть, относительно лучшей группе”.

Ху, несмотря на скептицизм и энергию, говорила на языке лояльной оппозиции. “Кое-кто утверждает, что поспешные политические реформы могут привести к дестабилизации, – рассуждала она в 2007 году в своей колонке. – На самом деле поддержание статус-кво без реформ образует очаг социальной напряженности”. Иными словами, политические реформы – это путь к упрочению власти, а не к ее утрате.

Подход Ху нравился реформистам в правительстве, желавшим избавиться от проблем, не утратив при этом свою власть. Некоторые китайские журналисты говорили, что Ху обладает талантом сталкивать лбами группы влияния, то освещая усилия центральной власти по разоблачению коррумпированных мэров, то позволяя одному крылу в правительстве помешать планам другого. Помогая преуспеть сильнейшим, по теории Ху, можно заниматься настоящей (и даже прибыльной) журналистикой. Ху старалась не спорить с чиновниками от пропаганды. “Капля камень точит”, – напомнил Цянь Ган. Другие журналисты предпочитали более звонкую метафору: “танец в цепях”.

Однажды я спросил Ху о землетрясении. Мы сидели в ее офисе. Смеркалось. Мой вопрос заставил Ху задуматься. Она узнала о землетрясении из эсэмэс. Сообщение пришло, когда Ху вела церемонию для стипендиатов в отеле в горах к западу от Пекина. Она склонилась к Цянь Гану (он имел опыт освещения землетрясений) и спросила о прогнозе.

Цянь посмотрел на часы и понял, что школы еще работали. Жертвы должны были быть огромными.

Сообщать о катастрофе такого масштаба было политически опасно. После страшного землетрясения 1976 года правительство три года скрывало число погибших. Ху Шули выехала в центр Пекина, звоня и рассылая электронные письма из машины. Она распорядилась немедленно найти спутниковый телефон и отправить группу в Сычуань. Уже через час первый репортер из “Цайцзина” был в пути. За ним последовали еще девять. В Сычуани выяснилось, что многие государственные учреждения выдержали землетрясение, а сотни школ превратились в груды бетона и арматуры. Их возвели в 90-е годы, во время бума, когда поколение демографического взрыва пошло в школу. Но денег при строительстве было украдено столько, что иногда там, где по проекту требовалась сталь, брали бамбук.

Тысячи детей (никто не мог сказать, сколько именно) погибли или оказались под завалами. Отдел почти сразу запретил СМИ упоминать о качестве строительства школ. Некоторые газеты все равно сообщили об этом – и поплатились. Ху воспользовалась ситуацией. Она рассчитала, что положение ее журнала – делового издания – позволит расследовать растрату бюджетных средств. Ее успех и напор стали работать на журнал: “Цайцзин” зашел настолько далеко, что консерваторы из правительства уже не были уверены, кто именно из чиновников поддерживает “Цайцзин”.

Кроме того, Ху приходилось думать о конкурентах: быстро развивался интернет. Она подумала, что материал о Сычуани можно опубликовать, правильно подобрав факты и тон подачи: “Если это не запрещено прямо, мы это делаем”. Девятого июня “Цайцзин” напечатал двадцатистраничный репортаж о землетрясении, в котором шла речь и о школах. Материал получился взвешенным и точным. К катастрофе привели безоглядный экономический рост, растрата бюджетных средств и вопиющие ошибки при строительстве. В материале “Цайцзина” прозвучала мысль, которую мало кто формулировал раньше. Экономический подъем привел бедные сельские районы в новую эпоху, однако цена оказалась слишком высока. Журналисты рассказали, как ловчили местные чиновники, однако имена виновных не назвали. “Цайцзин” раскритиковали, но не наказали.

Имена коррумпированных чиновников сделали бы материал правдоподобнее, но вызвали бы начальственный гнев. Ху объяснила: “Мы пытаемся не дать повод тем [партийным] кадрам, которые не хотят, чтобы их критиковали”. Важно не то, “кто именно пятнадцать лет назад взял бракованный кирпич… Нам нужны реформы. Нужны сдержки и противовесы. Нужна прозрачность. Об этом мы пытаемся сказать. Но без упрощений и лозунгов”. Это была тонкая игра, и Ху выиграла раунд.

Глава 9

Свобода, ведущая народ

Весной 2008 года официальный Китай ждал Олимпиады, превращенной в подобие государственной религии. Партия распорядилась установить на Тяньаньмэнь новые гигантские часы, отсчитывавшие секунды до начала игр. Вся столица была увешана плакатами: “Один мир, одна мечта”.

Однажды утром, выйдя за порог, я увидел, как двое рабочих размазывают цемент по кирпичной стене моей спальни. Во многих районах Пекина дома сносили и подновляли, создавая безукоризненный задник. С помощью рейки и отвеса рабочие процарапали прямые на свежем цементе. Я не сразу понял, что это имитация кирпичной кладки. Напротив моей двери на ограде красовалось выцветшее граффити эпохи Культурной революции. Пять угловатых иероглифов гласили: “Да здравствует Мао!” Двумя движениями мастерка Великого Кормчего похоронили под цементом.

Стремление к совершенству проявилось и в гонке за медалями. В рамках “Концепции завоевания олимпийских наград в 2001–2010 годах” спортивные чиновники обязались добыть больше “золота”, чем когда-либо. Этот план включал “Проект-119”: завоевание рекордного числа золотых медалей в основных летних видах спорта (119 медалей). Правительство ничто не оставило на волю случая. Когда организаторов, искавших девочку-солистку для церемонии открытия, не устроила ни одна кандидатка, для оптимального соотношения голоса и внешности одного ребенка научили открывать рот под пение другого. Однажды официальный поставщик свинины заявил, что китайские спортсмены могут быть спокойны: они не провалят тесты на допинг. Услышав такое, остальные китайцы обеспокоились тем, что за свинину едят они сами. Олимпийскому комитету Китая пришлось объявить историю “небылицей”.

Чем одержимее становились организаторы Олимпиады, тем чаще они сталкивались с вещами, не поддающимися контролю. Эстафета Олимпийского огня с 21888 участниками (больше, чем в любой из прежних эстафет), которую в Китае назвали “Гармоничное путешествие”, должна была преодолеть шесть континентов и достичь вершины Эвереста. Китайская пресса называла зажженный в Олимпии факел “священным огнем” и обещала, что он не потухнет пять месяцев, пока не достигнет Пекина. Ночью или в самолетах, когда факел нести невозможно, пламя собирались поддерживать в специальных фонарях.

Десятого марта, незадолго до начала “Гармоничного путешествия”, несколько сотен монахов из Лхасы устроили шествие. Они потребовали освободить тибетцев, арестованных за то, что они праздновали вручение далай-ламе Золотой медали Конгресса США. Десятки монахов были задержаны милицией, а 14 марта в Тибете начались самые масштабные с 80-х годов беспорядки. Одиннадцать гражданских лиц, ханьцев, а также один тибетец сгорели заживо, пытаясь укрыться в подожженных домах. Один милиционер и шестеро гражданских лиц, согласно официальным данным, умерли от побоев и по другим причинам. Далай-лама призвал к спокойствию, но китайские власти заявили, что беспорядки были “спланированы, спровоцированы и направляемы кликой далай-ламы”. В Лхасу вошли солдаты и военная техника, сотни граждан были арестованы. Тибетцы в изгнании утверждали, что во время операции в Лхасе и других местах были убиты восемьдесят тибетцев. Китай это отрицал.