Собрание сочинений в десяти томах. Том десятый. Адам – первый человек. Первая книга рассказов. Рассказы. Статьи - Вацлав Михальский

Вчера я обжег палец о холодную пыль, а теперь этот голос тети Моти, только что прозвучавший за дверью: «Хлопчики, завтрак ждеть!» Опять мне чудится? Снова галлюцинации…

Оказалось, что голос тети Моти не галлюцинация. Им обладала встретившая нас в столовой черноволосая рослая гречанка средних лет с широкими бровями вразлет и яркими темно-карими глазами. Наверное, эта женщина исправляла должность сестры-хозяйки нашего гостиничного домика. Нет, она совсем не была похожа на мою дорогую тетю Мотю, ни капельки! Но голос и манера говорить, и сам строй речи были настолько схожи, что меня брала оторопь.

– А вы давно бывали у нас, в СССР? – спросил гречанку Эрато (так она назвалась) один из моих младших коллег.

– Тю-у-у! Та я тутошняя, кавальская! – воскликнула Эрато, точь-в-точь, как восклицала, бывало, моя дорогая тетя Мотя. Ее словами, ее голосом, ее жестом мгновенно выброшенных перед лицом пальцами обеих рук: «Тю-у-у!». Когда тетя Мотя также восклицала «Тю-у-у!» и также выбрасывала из разжатых кулаков пальцы, мне всегда казалось, будто она выпускает на волю стремительных маленьких птиц, наверное, воробышков.

В дальнейшем разговоре выяснилось, что Эрато родилась в Кавале в 1923 году, что ее мама русская – «от хохлов ушла, к казакам не пришла», что в 1920 году она бежала «с Дону» с мужем и двумя малыми детьми – дочкой Катериной и сыном Дмитрием. Муж погиб в пути, а дети и она сама прибыли в Кавалу хотя и больные, и голодные, но, слава богу, живые. Эрато ее мама родила от второго мужа – грека, который и помог ей воспитать и вырастить всех троих детей.

Мои словоохотливые младшие коллеги расспрашивали гречанку с живым интересом, и она так же живо и искренне рассказывала им о себе.

Старший в нашей команде Дмитрий Сергеевич не проронил ни слова и почти не поднимал глаз от стола. Не знаю, почему он молчал. А почему молчал я? Да потому, что все это было слишком близко мне – и Дон, и Кавала, и греки. К тому же я еще не отошел от моих вчерашних похождений с их загадками. Но главное было не в этом. Главное было то, что я ничего не мог рассказать моим коллегам… Вот что было главное.

Только через много лет я понял, почему молчал Дмитрий Сергеевич. В каком-то бытовом случайном разговоре с ним (нашим старшим по той Кавальской поездке) вдруг выяснилось, что Дмитрий Сергеевич хорошо знает Соловки, ставшие к тому времени местом паломничества многих наших граждан. Оказалось, что в молодости, перед войной, он шесть лет провел на Соловках в лагере смертников. Потом, в войну, было у него еще восемьсот дней жизни в блокадном Ленинграде. А я-то всегда думал о своем старшем товарище: «Какой благополучный человек! Ничто его не волнует, кроме науки».

В то лето я чудом окончил десятилетку. Опять же помогла плановая политика во всех областях жизнедеятельности страны, в том числе и в обязательном среднем образовании всех граждан.

Последний раз меня и Костю-маленького исключили из школы в десятом классе. Можно сказать, исключили почти случайно, почти без вины виноватых. В конце апреля в нашем городе было очень тепло. Я стоял на втором этаже школы у открытого окна в коридоре, а внизу, на глинистой спортивной площадке, какой-то из девятых классов играл в баскетбол настоящим, новым, тяжелым баскетбольным мячом. Почему-то мой одноклассник и приятель Костя-маленький тоже не был на уроке, а крутился на баскетбольной площадке.

Мяч отскочил в аут, и в ту же секунду Костя схватил его и кинул мне на второй этаж. Не глядя, что называется, в одно касание, я с силою бросил мяч вниз… Руководящий занятиями по баскетболу физрук стоял спиной ко мне и даже не видел, куда делся мяч, пока не получил им точь-в-точь по лысине. Мало того, что от сильного и неожиданного удара физрук упал, так у него с носа еще слетели очки, и, поднимаясь, он сам раздавил их вдребезги каблуками своих туфель.

4 мая меня и Костю-маленького исключили из школы. Но Гороно исключение не утвердило. Там сказали: «Май на дворе, доучивайте болванов, не портите процентовку по успеваемости ни себе, ни нам».

Мы с Костей сложились и дали физруку деньги на хорошие очки. Он почти простил нам случившееся. А деньжата водились у нас с Костей потому, что мы торговали на толкучке женскими чувяками, которые шил папа Кости – знаменитый сапожник Арам Гамлетович.

Когда мы торговали на толкучке среди гвалта и толкотни, обменивались репликами о своем будущем, не имевшем никакого отношения ни к десятому «Б», в котором мы как бы учились, ни к толкучке, где мы торговали вкусно пахнущими тонкой кожей чувяками, расшитыми розочками. Я вскользь рассказывал Косте, что стану археологом и обязательно найду двурогий золотой шлем Александра Македонского, который лежит где-то здесь, в предгорьях Северного Кавказа, тут наши местные отбили шлем у отряда Александра, который специально посылал за шлемом людей из Индии в Македонию; царь надеялся, что если привезут к нему оставленный в Македонии двурогий шлем из чистого золота, то его дела снова наладятся самым чудесным образом. В свою очередь Костя говорил мне, как о деле вполне решенном, о том, что он будет заниматься космосом и полетит на Луну и откроет там кратер, который назовут его именем. Кстати сказать, в то время редко кто говорил о космосе, и даже наш первый Спутник еще не подавал радиосигналы, облетая Землю.

На толкучке я, как сказали бы сейчас, занимался рекламой товара, громко выкрикивая:

– Чувяки с розочками! Чувяки с розочками! Сегодня дешевле, чем вчера! Завтра вообще не будет!

Я рекламировал, а Костя вел финансы. Ни до, ни после я не встречал человека, который бы с такой скоростью умел считать деньги, бумажки мелькали между его большим и указательным пальцем так быстро, что это завораживало и меня, и покупателей. К чести Кости будь сказано, он никогда не ошибался, и никто не предъявлял нам ни рекламаций по изделиям, ни претензий по расчетам.

Мы с Костей жили в соседних районах нашего не очень большого города. Познакомились только в начале десятого класса, поэтому у каждого из нас давным-давно были свои закадычные друзья на наших улицах. В те времена вся главная жизнь проходила у детей на улице, и каждый, у кого не было старших братьев, должен был постоять за себя сам. Ни у меня, ни у Кости старших братьев не было – мы сами были старшими братьями. А с Костей нас объединяло как общее дело в виде торговли чувяками с вышитыми бисером или цветными нитками розочками на носках, так и уверенность каждого в своем высоком предназначении независимо от того, что даже в десятом классе мы все еще оставались двоечниками и оболдуями, абсолютно незаинтересованными ни в каких школьных дисциплинах, оболдуями, казавшимися и нашим учителям, и нашим соученикам полными тупицами.

После школы мы с Костей не виделись несколько лет. Год я отработал бетонщиком на заводе железобетонных конструкций, потом полгода служил на Флоте, потом еще три года в Армии. Демобилизовавшись, я поехал в Москву и поступил в университет. Я знаю, что молодые читатели мне не поверят, но в те времена юноши и девушки поступали в институт без денег, без всякого блата, хотя конкурсы были очень высокие. На одно место могло претендовать и двадцать, и тридцать, и шестьдесят человек.

На втором курсе я уже обжился в Москве и на ночных разгрузочных работах в речном порту и на железной дороге зарабатывал очень приличные и, что называется, живые деньги, я купил себе светло-зеленое пальто из ГДР, шляпу, костюм, толстый свитер под горло а-ля Хемингуэй, хорошие туфли; как сказала по этому поводу одна моя знакомая девушка: «Наконец-то ты оделся так, как сейчас носят».

И вот как-то под вечер иду я в светло-зеленом пальто-реглан с большими медными пуговицами, с поясом, в красном свитере грубой вязки, в серой шляпе, с сигареткой в уголке рта; иду я, не торопясь, по Тверской, а тогда улице Горького, а навстречу мне шагает в точно таком же пальто, в шляпе, в свитере грубой вязки, только не красном, как у меня, а зеленом, с сигареткой в уголке рта… мой старый приятель Костя-маленький. Мы остановились как раз напротив углового магазина Армения. Невозмутимо пожали друг другу руки, а потом я спросил:

– А ты че здесь делаешь?

– А ты че? – вопросом на вопрос ответил Костя.

– Я учусь в МГУ.

– А я в Бауманке, – сказал Костя и красиво сплюнул сквозь зубы, плевать он умел классно.

Мы покурили вместе, как в старые времена, и разошлись, с тем чтобы не встретиться больше друг с другом никогда в жизни.

Как уже говорилось, в то лето я все-таки окончил среднюю школу и сразу после выпускного вечера поехал от матери из Дагестана в Кабарду к моему любимому деду Адаму и моим дорогим бабушкам тете Нюсе и тете Моте, убыл, так сказать, на заслуженный отдых. А что делать? В Армию еще рано – тогда призывали в 19 лет. О поступлении в институт и речи не было – куда мне с суконным рылом да в калашный ряд? Я сказал маме, что побуду у деда до осени, а там вернусь и пойду работать.