Священная книга оборотня - Виктор Пелевин

И в то же самое время я безмятежно осознавала, что происходящее – просто игра отражений, рябь мыслей, которую гонят привычные сквозняки ума, и, когда эта рябь разгладится, станет видно, что не существует ни сквозняков, ни отражений, ни самого ума – а только этот ясный, вечный, всепроникающий взор, перед которым нет ничего настоящего.

Вот так я практикую уже около двенадцати веков.

С самого начала между мной и Александром установился молчаливый уговор не приставать друг к другу с расспросами. Мне не следовало интересоваться тем, о чем он не смог бы говорить из-за своих подписок о неразглашении и прочей гэбэшной мути. А он не задавал лишних вопросов, потому что мои ответы могли поставить его в двусмысленное положение – вдруг, к примеру, я оказалась бы китайской шпионкой… Так вполне можно было представить дело – у меня ведь даже не было внутреннего паспорта, а только фальшивый заграничный.

Это положение не очень меня устраивало: мне многое хотелось про него выяснить. Видимо, его тоже разбирало любопытство. Но мы узнавали друг друга постепенно, на ощупь – информация поступала гомеопатическими дозами.

Мне нравилось целовать его в щеки до того, как он превращался в зверя (я никак не решалась поцеловать его в губы, и это было странно, учитывая степень нашей близости). Впрочем, ласки длились недолго – от нескольких прикосновений начиналась трансформация, а дальше целоваться становилось невозможно.

Столько веков поцелуй был для меня просто элементом внушения, а теперь я целовала сама, пускай и по-детски… В этом было что-то похожее на сон. Его лицо часто скрывала марлевая маска, и мне приходилось сдвигать ее в сторону. Однажды я не выдержала, дернула съехавшую маску за тесемку и сказала:

– Может, ты не будешь ее надевать, когда мы с тобой общаемся? Ты что, Майкл Джексон?

– Это из-за запаха, – сказал он. – Здесь специальный состав, который не пропускает запах.

– А чем здесь пахнет? – удивилась я.

Мы сидели у раскрытой двери на крышу (он избегал выходить из своего зеркального скворечника, опасаясь то ли снайперов, то ли съемки, то ли карающей молнии с неба). Запахов, если не считать еле заметного бензинового чада с улицы, я не ощущала.

– Здесь пахнет всем на свете, – сказал он, наморщившись.

– То есть? – удивилась я.

Он посмотрел на мою белую кофточку и глубоко вдохнул через нос.

– Вот эта кофта, – сказал он. – До тебя ее носила женщина средних лет, которая пользовалась самодельным одеколоном из египетского лотосового экстракта…

Я понюхала свою кофточку. Она ничем не пахла.

– Серьезно? – спросила я. – Я ее купила в «секонд-хэнд», вышивка понравилась.

Он еще раз потянул в себя воздух.

– Кроме того, она разводила экстракт поддельной водкой. Сивухи много.

– Что ты говоришь такое? – растерялась я. – Хочется снять эту кофту и выкинуть… А что ты еще чувствуешь?

Он повернулся к раздвинутой двери.

– Ужасно пахнет бензином. От него просто голова раскалывается. Еще пахнет асфальтом, резиной, табачным дымом… Еще туалетом, человеческим потом, пивом, выпечкой, кофе, поп-корном, пылью, краской, лаком для ногтей, пончиками, газетной бумагой… Я могу долго перечислять.

– А разве эти запахи не смешиваются?

Он отрицательно покачал головой.

– Скорей они обволакивают друг друга и вложены один в другой. Как письмо в конверте, которое лежит в кармане пальто, которое висит в шкафу, и так далее. Самое ужасное, узнаешь много такого, о чем совершенно не хотелось знать. Например, тебе дают бумагу на подпись, а ты чувствуешь, что вчера на ней лежал бутерброд с несвежей колбасой. Мало того, вдобавок еще и пот от руки, которая подала тебе эту бумагу, пахнет так, что ясно – в бумаге неправда… И так далее.

– А почему это с тобой?

– Обычное волчье обоняние. У меня оно часто сохраняется в человеческой фазе. Тяжело. Правда, спасает от многих вредных привычек.

– Например?

– Например, я не могу гашиш курить. А особенно кокаин нюхать.

– Почему?

– Потому что я по первой же дорожке могу сказать, сколько часов курьер вез его в жопе, пока добирался из Коломбо в Баку. Да чего там, я даже знаю, кто и сколько раз его в эту…

– Не надо, – перебила я, – не продолжай. Я уже поняла.

– И главное, не знаешь, когда навалится. Это непредсказуемо, как мигрень.

– Бедный, – вздохнула я. – Какое наказание.

– Ну не совсем наказание, – сказал он. – Кое-что мне очень даже нравится. Например, мне нравится, как пахнешь ты.

Я смутилась. Телу лисы действительно свойствен еле заметный ароматный запах, но люди обыкновенно принимают его за духи.

– А чем я пахну?

– Даже не знаю… Горами, лунным светом. Весной. Цветами. Обманом. Но это не коварный обман, скорее насмешка. Мне ужасно нравится, как ты пахнешь. Я, кажется, мог всю жизнь вдыхать этот запах и все время находить в нем что-то новое.

– Вот и славно, – сказала я. – Мне было очень неловко, когда ты заговорил про мою кофту. Больше я никогда ничего не буду покупать в «секонд-хэнд».

– Ничего страшного, – сказал он. – Но я буду признателен, если ты ее снимешь.

– Такой сильный запах?

– Нет. Совсем слабый. Просто без кофты ты мне больше нравишься.

Подумав, я сняла кофту через голову.

– Сегодня ты без лифчиков, – засмеялся он.

– Да, – сказала я. – Я читала, когда девушка идет к своему молодому человеку, с которым у нее что-то должно произойти… Ну, если она готова к тому, что это произойдет… То она его не надевает. Своего рода этикет.

– Где ты такое читала? – спросил он.

– В «Cosmopolitan». Слушай, я давно хотела спросить. Ничего, что у меня маленькая грудь?

– Мне очень даже нравится, – сказал он. – Хочется долго-долго ее целовать.

Мне показалось, что он говорит с усилием, словно у него сводит челюсти зевотой. Так обычно бывало перед самой трансформацией. Несмотря на его обнадеживающее заявление насчет «долго-долго целовать», до этого доходило редко. Впрочем, его горячий волчий язык… Но не буду переходить границы приличий, читатель ведь и сам все понимает.

Не успел он снять с меня трусики, как все и случилось: сексуальное возбуждение включило таинственный механизм его метаморфозы. Прошло меньше минуты, и передо мной стоял жуткий и прекрасный зверь, в котором особенно поражал воображение инструмент любви. Мне каждый раз не верилось, что мой мешочек-симулякр действительно способен поглотить этот молот ведьм.

Превращаясь в волка, Александр терял способность разговаривать. Но он понимал все, что слышал, – хотя, конечно, у меня не было гарантии, что его волчье понимание тождественно человеческому. Остававшихся у него коммуникативных способностей не хватало на передачу сложных движений души, но он мог ответить утвердительно или отрицательно. «Да» означал глухой короткий рык:

– Р-р-р!

А «нет» он передавал звуком, похожим на нечто среднее между воем и зевком:

– У-у-у!

Меня немного смешило это «у-у-у» – примерно так же скулит в жару собака, запертая хозяевами на балконе. Но я не стала говорить ему о своем наблюдении.

Его руки делались похожи не на волчьи лапы, а скорее на фантастические конечности кинематографического марсианина. Я не могла поверить, что эти клешни способны на нежное прикосновение, хотя знала это по опыту.

Поэтому, когда он положил их на кожу моего живота, мне, как всегда, стало не по себе.

– Чего ты хочешь, серенький? – спросила я. – Мне лечь на бок?

– У-у-у!

– На животик?

– У-у-у!

– Встать на коленки?

– Р-р-р!

– Хорошо, только осторожно. Ладно?

– Р-р-рррррр-р!

Я была не до конца уверена, что это последнее «ррр» означало «да», а не просто «ррр», но тем не менее сделала то, что он просил. И тут же пожалела: он взял меня лапой за хвост.

– Эй, – сказала я, – отпусти, волчище!

– У-у-у!

– Правда, отпусти, – повторила я жалобно.

– У-у-у!

И тут произошло то, чего я боялась больше всего, – он потянул меня за хвост. Не сильно, но достаточно ощутимо для того, чтобы мне вдруг вспомнился сикх из «Националя». А когда он дернул меня за хвост чуть резче, мне стало так стыдно за свою роль в судьбе этого человека, что я всхлипнула.

Александр не дергал меня за хвост специально. Он просто держал его, причем довольно нежно. Но удары его бедер толкали мое тело вперед, и результат был таким же, как если бы он пытался выдрать хвост у меня из спины. Я напрягла все мышцы, но моих сил не хватало. С каждым рывком мою душу заливали волны непереносимого стыда. Но самым ужасным было то, что стыд не просто жег мое сердце, а смешивался в одно целое с удовольствием, которое я получала от происходящего.

Это было нечто невообразимое – поистине по ту сторону добра и зла. Только теперь я поняла, в каких роковых безднах блуждал Де Сад, всегда казавшийся мне смешным и напыщенным. Нет, он вовсе не был нелеп – просто он не мог найти верных слов, чтобы передать природу своего кошмара. И я знала, почему – таких слов в человеческом языке не было.