По чужим правилам игры. Одиссея российского врача в Америке - Гуглин, Майя
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Доктор Шварцман – большой любитель поболтать. Со мной он болтает о России. У него российские корни, родители, разумеется, говорили на идиш, русском, польском и литовском, у него дальние родственники в Белоруссии, он их навещал несколько лет назад. Ему показали чемодан, сложенный на случай ареста. Стоит у них с пятидесятых годов, все боятся его распаковывать. А самого Шварцмана арестовали в Польше, когда он поехал на экскурсию в Освенцим и по дороге пытался что-то сфотографировать, как оказалось, что-то не то. Его отпустили через день, но впечатления остались неизгладимыми.
– Доктор Шварцман, – сказала я ему, – здесь вы понимаете меня лучше всех. Вы понимаете, почему я хочу уехать. Помогите.
– Я постараюсь, – сказал Шварцман. – А вы не думали о Канаде или Австралии?
– Доктор Шварцман, я сейчас здесь, я очень дорого заплатила и за этот экзамен и за эту поездку. Если у меня не получится здесь, я буду думать о Канаде или Австралии.
– Ладно, – сказал Шварцман, – завтра Ханука, я иду в один дом, где может быть будет доктор Аах, он директор программы в больнице «Гора Синай». Поговорю. А ты не думала об Израиле? По закону о репатриации они обязаны тебя принять.
– Доктор Шварцман, я обязательно подумаю об Израиле. Но если вы увидете доктора Ааха, и поговорите с ним, я буду очень признательна. Я звонила в его программу и говорила с секретарем. Они хотят, чтобы оценки за экзамены были не меньше 80. У меня 79 и 81. У меня нет шансов попасть даже на собеседование. Меня отсекают на уровне секретарш. Но если с ним поговорить, может получиться. Я русская и я еврейка. У них в больнице половина пациетов – русские евреи. Я знаю, я чувствую этих людей. Я бы там подошла.
– Тогда почему бы тебе не пересдать этот экзамен?
Так это просто.
В понедельник Шварцман сказал: его там не было, но я ему позвоню. Потом он сказал: я ему звонил, его не было, но я оставил сообщение на автоответчике и дал номер твоего пейджера. Если он заинтересуется, он тебе позвонит. Через день, когда никто не позвонил, Шварцман сказал:
– Все, что я могу для тебя сделать, это дать его номер телефона, позвони сама.
И он дал мне номер секретаря. Спасибо, доктор Шварцман.
Пришло письмо от Джека из Далласа. Он ведет переговоры с секретаршей Розенблатта. Может, тот согласится за меня походатайствовать перед МАТЧем. Деньги Джеку я оставила. А, собственно, с какой стати Розенблатт будет этим заниматься?
Встретила Джеймса Смита в коридоре. Ну, что у вас с МАТЧем?
Я показала ему письмо Джека.
– Не понял, – сказал Смит, – вы что же, должны предлагать восемьдесят долларов каждому директору, с которым будете собеседовать? Не завидую. Не хотел бы я быть на вашем месте. Ни явное, ни скрытое взяточничество у нас не принято.
Я развела руками. Что я еще могу сделать?
– Знаете что, дайте мне телефон вашего далласского доктора. Можно я ему позвоню?
– Разумеется, доктор Смит.
Через пару дней я его встретила снова. Да, МАТЧ действительно хочет, чтобы кто-то из директоров программ подтвердил, что я – желательный для него кандидат. Но сам Смит этого сделать не может. У него же программа по неонатологии.
– Конечно. Понимаю…
Я стала потихоньку привыкать к мысли, что резидентура в этом году мне не светит. Дурацкий МАТЧ. Ладно, будем заниматься кардиологией.
Дней через десять после начала моего наблюдательства был очередной поликлинический прием. Для одного из больных собирались вызвать русского переводчика. Я предложила свои услуги.
– Ты сама его не смотри, – сказал Ахмади, – ты не имеешь законного права работать в этой стране.
Я поговорила с больным. Исаак приехал как беженец полгода назад. Прошел обследование в «Горе Синай». Ему предложили коронарографию. Он испугался. Решил выслушать «второе мнение» и обратился к Тейлору, нашему заведующему. Сегодня – повторная консультация.
Пришел Тейлор.
– Вы уже посмотрели больного?
– Нет, доктор Ахмади сказал…
– Посмотрите его. Не как переводчик, а как врач.
Счастье какое! Больного разрешили посмотреть.
Я терзала Исаака, наверное, час. Анамнез – тщательнейшим образом. История болезни. Пока вникала в резульаты всех тестов. Пока изучила первую запись Тейлора. Пока записала все по-английски.
– Извините, что я так долго, Исаак. Мне первый раз доверили. Я просто обязана сделать хорошо.
Докладываю Тейлору. Сначала в учебной комнате. Потом идем в смотровую. Что вы слышали в легких? В сердце? На сосудах? Что предполагаете делать?
Мне кажется, что коронарография не нужна. Бейлор согласен. Но считает нужным сделать стресс-тест. Для быстроты все назначения выполняет сам. Было бы неплохо, если бы я присутствовала на стресс-тесте. Помогла бы персоналу разговаривать с больным.
– Посмотрите, пожалуйста, мою запись. Я еще не знаю сокращений.
– И хорошо, что не знаете. Значит, можно прочитать.
Сокращения в историях болезни были моим проклятием. Я не могла прочитать ни строчки из-за непонятных значков, символов, аббревиатур.
На следующий день Шварцман сказал:
– Доктор Тейлор даст тебе рекомендательное письмо. Ты вчера представляла ему больного. Он сказал, что это была очень хорошая работа.
Я стала приставать к нашему клиническому ординатору (наполовину японец, наполовину бразилец, знает японский, английский, испанский и португальский):
– Крис, дай мне больного.
Клинический ординатор – промежуточное звено между старшим врачом и курсантами. Он получает все заявки на кардиологические консультации по больнице и распределяет их между нами. А мне не дает. По утрам, когда все расходятся смотреть больных, мне нечего делать. Я беру истории болезни и начинаю дешифровку. У меня уже собственный словарь сокращений, и я что-то начинаю понимать.
– Я не могу дать тебе больного. Официально тебя здесь нет.
– Меня уже утвердили. Я – официально. И Тейлор вчера разрешил мне посмотреть больного в поликлинике.
– Тейлор? Ладно, я уточню.
– Крис, дай больного, пожалуйста.
– У меня есть больной, но он трудный. Может, подождешь, пока будет кто-то попроще?
– Нет, давай этого.
– Хорошо.
Он кратко рассказывает о больном.
– Иди разбирайся с историей, я потом приду, помогу.
– Не надо помогать. Я сама.
Больной был в мозговой коме. И с септическим шоком. И с разнообразными нарушениями ритма. Он лежал в больнице уже две недели, состоянние ухудшалось. Ему каждый день делали всевозможные анализы. Газовый состав крови определяли по несколько раз в день. Рентгенограммы. Кардиограммы. Данные центральной гемодинамики. Посевы на флору и чувствительность. Я утонула в этой куче данных. Анамнез – самая сильная моя сторона