Тень стрелы - Елена Крюкова

«Цаган-цаган, цаган-цаган», – выбивали копыта кобылы Машки. Он ехал, опустив голову на грудь, уронив ее, как безжизненную кеглю; он думал о своем, о том, что вот он взял Ургу, а борьба не закончилась, а только началась. Темный, черный дым, черное пламя. Внутри. В сердце, что толкается сиротски: тук-тук, тук. «Все еще только начинается. Ты, ты должен быть властителем. Они сами коронуют тебя. Тебя, а не Богдо-гэгэна. Ты должен не хитрить, а ясно, прямо показать им это. И, будучи Владыкой, ты поведешь отсюда войска. На Север. На Запад. На Россию. На Восток. На Юг, через Гоби – в Тибет. На все четыре стороны света поведешь ты свою армию, барон. Все твои предки погибли в бою. Тебе сужден вечный бой. Все началось. Все…»

Он вскинул голову. Прямо перед ним по утренней, седой от инея улице две женщины волокли под мышками, приседая от тяжести, мощные скрутки цветной далембы. Он натянул поводья. Машка заржала. Монголки оглянулись, увидели всадника с выпученными белыми, жуткими глазами – и дали деру.

– Эй! Стоя-а-а-ать! – дико закричал он и, пришпорив кобылу, поскакал за ними.

Монголки, крепко вцепившись в рулоны далембы, бежали прочь, норовя ускользнуть в ближайший проулок. «Лошадь-то быстрее баб бегает, однако». – зло подумал он, нагоняя воровок. Женщины, скорей всего, стащили ткань из разгромленной на рынке китайской лавчонки; все окна лавок были перебиты, со всех дверей сбиты замки, бери – не хочу. Битое стекло хрустело под их башмачками. Одна из монголок обернулась на бегу, чуть не вывернув шею. Ее узкие глазки расширились от ужаса. Белоглазый всадник был совсем рядом, лошадь взвилась на дыбы прямо перед ними.

Ишь ты, какие молоденькие. Молоденькие, хорошенькие… Загляденье. Гладкие смуглые личики, зубки блестят. Вроде смеются, на самом деле – просто задыхаются от бега, ловят ртами гаревой воздух. Он снова взвил Машку на дыбки перед присевшими на корточки на мостовой монголками. Все, девки, отбегались.

Он обернулся к скачущим за ним. Зычно, оглушительно крикнул, и лицо его налилось кровью:

– Сипайлов! Ленька! Бурдуковский! Взять их! Повесить! На базарных воротах!

Он делал на гарцующей под ним кобыле круги вокруг сидевших на мостовой, плачущих, кричащих о пощаде девушек. Леонид Сипайлов и Женька Бурдуковский подскакали, радостно, плотоядно щерясь. Бурдуковский, наезжая конем на сжавшуюся на мостовой ту монголочку, что была посмазливей, проорал барону, игриво и сально-понимающе подмигивая ему:

– Может, поторопился, генерал?!.. уж больно нежна рыбка кунжа-то, а?!..

Унгерн обернул Машку мордой к коню Бурдуковского. Заорал натужно:

– Делай, что велел тебе! И живее! Сам прослежу!

Сипайлов сказал негромко, прислонив своего коня боком к кобыле генерала:

– Зачем ты так сразу, Федорыч?.. Молодухи ж… И – монголки… Не боишься?.. Если б они убили кого… а то – отрезы, да мать же с ними перемать в бога душу…

– Я тебе не Федорыч, запомни. Я тебе – ваше высокопревосходительство!

– Слушаюсь, ваше высокопревосходительство…

Барон попятил лошадь. Она высоко подбирала, переступая, задние ноги. Сипайлов накинул на юную монголку ременный аркан. Перехваченная ремнем под грудки, задыхающаяся, девушка махала маленькими ручками так беспомощно, так жутко-жалко, что у видавшего виды Бурдуковского вырвалось бормотливое: «Ах ты, статуэточка… разобьют…». Ее подруга рванулась было бежать, кинув проклятые отрезы – Бурдуковский сообразил, сжался в комок, спрыгнул с коня, двумя шагами настиг монголку, закинул локоть ей за горло. Она засучила ногами, не завизжала – заскулила, как щенок.

Сипайлов, кряхтя, кидая невнятицу ругательств, и русских и монгольских, втащил заарканенную девчонку на коня, кинув поперек седла. Бурдуковский вязал другой монголке руки, обвязывал их арканом, что бросил ему Сипайлов, ладил другой конец аркана к конской сбруе, чтоб тащить за собой беднягу волоком. Унгерн глядел на все их действия прищурясь, легко, победно усмехаясь. Его легавые всегда кинутся на добычу, едва крикнешь: «Ату ее!»

Сипайлов направил коня к тлеющему рынку. Бурдуковский поволок за собою по мостовой визжащую пленницу. Барон, скалясь в волчьей улыбке, поскакал за ними следом. Так, все пятеро, они подъехали к воротам рынка. Обгорелые бревна, массивные, устрашающие, нависали над заиндевелыми уцелевшими бочками с бурятским медом, выкаченными за ворота. У бочек сидела бурятка в сибирской волчьей дохе, безумными глазами глядела вокруг; ее седые космы выбивались из-под охотничьего мужицкого треуха. Она тихо скулила, причитала: «Ой-е-е-е!.. Ой-е-е!..» Сипайлов сбросил на землю девушку с седла, будто бы та была куль, мешок с сушеными грибами или с таежной облепихой. Девушка дернулась, сжалась в комочек на мостовой, затихла. Та, которую Женька-палач тащил волоком на собой на аркане, уже перестала визжать.

– Давай! – крикнул Унгерн.

В его лицо уже нельзя было взглянуть.

Старая бурятка и не смотрела. Она не видела его лица. Она качалась из стороны в сторону, плакала, тихо выла. Сипайлов спрыгнул с коня, подбежал к сваленным у ворот в неряшливую кучу пустым мешкам, выдернул из-под мешков веревку, подергал, щупая на прочность. Веревка была отменная, свитая из кяхтинской пеньки. Монголки остановившимися глазами глядели, как страшный белоглазый человек – не человек вовсе, а дикий зверь, а докшит, один из Восьми Ужасных, охраняющих Будду от гибели, вытаскивает из кармана нож с широким лезвием, бросает через плечо, кричит:

– Разрежь веревку!

Сипайлов ловко поймал нож, разрезал вервие одним хищным взмахом. Живо сладил две петли. Перекинул через ворота; укрепил. Подкатил ногою обгорелое бревно прямо к перекладине. Снова этот крик, дикий, надсадный:

– Обмотай их краденой далембой! Укрась напоследок! Чтобы все видели и поняли, за что!

Сипайлов понял. Быстро вскочил на коня, ускакал. Монголки заплакали, заверещали. Они понимали по-русски – и все поняли, что выкрикнул этот белоглазый цаган орус, неистовый шагоусан. Пока они ревели и махали руками, пытаясь разжалобить неподвижно сидящего на лошади Унгерна и кусающего губы, бледного как игольчатый иней Бурдуковского, прискакал обратно Сипайлов – с двумя отрезами под мышкой. Схватил за концы; одним махом развернул перед всадниками и рыдающими монголками. Кроваво-алый и индигово-синий шелк, полыхнув, озарили всю серую, обросшую мохнатым сизым куржаком утреннюю улицу.

Со сгоревшего рынка доносился запах жареной баранины. В мясных рядах сгорели запасы мяса. Девушки заплакали сильнее, громче. Сипайлов свалился с коня кубарем, подбежал к девчонкам, грубо обвернул одну синим шелком, другую – кровавым. Они обе, дрожащие, с заплывшими от слез глазами, стали похожи на принцесс, которых ведут в храме Цогчин к венцу.

– Вздергивай! – заорал белоглазый докшит.

Лошадь заржала, показывая в дикой веселой улыбке все желтые зубы. Сипайлов подтащил упирающуюся девчонку, обвернутую синим шелком, к петле. Ногой пнул, плотно пригнав к обгорелым бревнам ворот, высокий почернелый ящик – в нем, должно быть, из Слюдянки везли в Ургу замороженных омулей, сигов или ленков: все ящики были усыпаны прилипшей к доскам мелкой серебряной чешуей. Толкнул монголку к ящику: влезай! Она повернулась, все ее смуглое личико, сморщившись, превратилось в сплошной ужас. В маску ужаса – такие носят, надевают, размалеванные, дикие, на священном празднике Цам, когда играют мистерию жертвоприношения богам. Она поглядела в лицо Унгерну. Унгерн поймал глазами ее глаза – двух мечущихся, загнанных в сети рыбок-мальков.

Ли Вэй. Она похожа на Ли Вэй. Зачем она так похожа на Ли Вэй. Ли Вэй одна, и никто не смеет походить на нее.

Сипайлов силком втащил упирающуюся девушку на ящик. Она чуть не упала с него, когда он накидывал ей на шею петлю. Бурдуковский даже не стал искать ни ящика, ни плахи, ни обгорелого ларя, чтобы выбить их из-под ног висельницы; он поступил проще – набросил петлю на шею другой монголки, забежал за ворота и потянул на себя веревку. Женское тело, обернутое кроваво-алой далембой, поползло вверх; монголка распялила рот в беззвучном крике. Ее язык вывалился на щеку, раскосое лицо мгновенно посинело. Ноги дернулись дважды, повисли, пальцы крючились судорожно. Девушка в синем смертном наряде не смотрела на смерть подруги. Она смотрела в лицо Унгерну.

Сипайлов одним ударом ноги выбил из-под нее ящик. Попробовавшие огня, некрепко сколоченные доски, гвозди, щепки, рыбья чешуя разлетелись, брызнули в стороны. Повиснув в петле, монголка бессознательно, судорожным движеньем поднесла руки к горлу, пытаясь ослабить хватку петли. Перебитый веревочным жомом шейный хрящ свернул ей голову набок – так охотник сворачивает башку убитой утке. Индиговая далемба синими струями стекала с ее груди, с бедер. Она дергалась, вися, немного дольше, мучительней, чем ее товарка. Она не хотела умирать.

– Ли Вэй, – пробормотал барон, повернул лошадь, встряхнувшую заиндевелым белесым, будто седым, хвостом, и поскакал прочь от ворот Захадыра.