Дело по обвинению. Остров Медвежий - Эван Хантер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Башня. Смываемся!
Все трое бегут на Парк-авеню. Луиза подбегает к Моррезу. И тут начинается дождь.
– А у Морреза был нож? – резко спросил Хэнк.
– У Ральфи нож? Нет, ножа у него не было. Кто вам мог это сказать?
– Эти ребята говорят, что он вытащил нож и напал на них.
– Они врут. Когда я крикнула, он встал и повернулся к ним. Но напали на него они. Нет, никакого ножа у него в руках не было.
– А что же он вынул из кармана, Луиза? Что блестело у него в руке?
– Блестело... Так это же гармоника! Гармоника, на которой он играл! Вы о ней спрашиваете?
Внизу Хэнка ждал Гаргантюа, но не один. Его товарищ был в темных очках, скрывавших глаза. На его верхней губе топорщились усики. Волосы у него были светлые, а лицо – мраморно-белое, как у испанского аристократа. Он стоял, заложив руки за спину, глядя на тротуар и улицу. Когда Хэнк подошел, он даже не повернул головы.
– Вот прокурор, Фрэнки, – сказал Гаргантюа. – А это Фрэнки Анарилес, – сказал Гаргантюа. – Президент «всадников». Это он дал нашему клубу такое название, мистер... Я, по-моему, не знаю, как вас зовут.
– Моя фамилия Белл, – сказал Хэнк.
– Познакомься, Фрэнки, это мистер Белл.
Фрэнки кивнул.
– Рад познакомиться, – сказал он. – Чего это вы забрели в наши края?
– По делу Рафаэля Морреза. Я буду выступать в нем обвинителем, – сказал Хэнк.
– Ясно. Желаю удачи. Прикончите их!
– Мы вам можем кое-что порассказать об этих проклятых «альбатросах»! – добавил Гаргантюа. – Такое, что закачаетесь.
– Ладно! Не знаю, как вы, – сказал Фрэнки, – а я хочу пива. Пошли. Платить буду я.
Они зашагали по направлению к Пятой авеню. Спутники Хэнка шли особой раскачивающейся походкой, держа руки в карманах, развернув плечи и устремив взгляд прямо перед собой. Он чувствовал, что эти двое окружены ореолом словно голливудские знаменитости. Они знали себе цену и к своей известности относились с надменным безразличием, но с некоторой долей гордости.
Пытаясь поддержать разговор, Хэнк спросил:
– Вам нравится Гарлем?
Фрэнки пожал плечами:
– Да. Нравится.
– Почему? – с удивлением спросил Хэнк.
– То есть как это почему? Да потому, что я живу здесь. И еще потому, что меня тут все знают. Вот я иду по улице и все знают, кто я такой. Я чувствую себя на своем месте, ясно? Я – Фрэнки. И все знают, что я Фрэнки, президент «всадников».
– Но это может быть и опасно, не так ли?
– Да еще как! – ответил Фрэнки и теперь в голосе его зазвучала гордость. – Это же, как повсюду. Добьется человек известности, а потом приходится остерегаться.
– Почему же?
– Да ведь везде так, сами знаете. С любой шишкой. Хоть я, конечно, не такая уж большая шишка. Только все равно, всегда есть люди, готовые тебя свалить. Понятно? Вот я президент «всадников» и многим хотелось бы меня свалить. Вот и все. По всей стране всюду то же самое, разве не так?
– В известном смысле, пожалуй, – сказал Хэнк.
Они подошли к маленькому бару на углу Пятой авеню. На двух зеркальных окнах сияла надпись «Три гитары».
– Это «Три гитары», – сказал Фрэнки. – А у нас он называется «Три шлюхи». Это потому, что тут всегда околачиваются проститутки. Но это уютное место. И пиво здесь хорошее.
Они вошли в бар.
– Давайте сядем за этот столик, – сказал Фрэнки. – Эй, Мигель, три пива сюда! Пиво здесь хорошее. Вам оно понравится.
Они присели. Фрэнки положил локти на стол.
– Мне это дело кажется яснее ясного, – сказал Фрэнки. – «Альбатросам» крышка. – Он помолчал, потом небрежно добавил: – Так ведь?
– Мне кажется, у нас против них достаточно улик! – сказал Хэнк.
– Ну, надеюсь, вы зададите им жару. Они да черномазые – не сразу и разберешься, кого ненавидишь больше. Только, пожалуй, до «альбатросов» черномазым далеко.
– А что, вы деретесь и с бандами цветных?
– То-то и оно, что деремся мы на два фронта. Итальяшки смотрят на нас сверху вниз, и черномазые смотрят на нас сверху вниз, так что же получается? Выходит, что мы и не «люди вовсе, понимаете? Черномазые воображают бог знает что только потому, что носят теперь белые рубашки и галстуки, а не бегают с копьями по своим джунглям. А мой народ – это гордая раса, мистер! Пуэрто-Рико – это вам не какие-то африканские джунгли. А итальяшки чего воображают? Чем они-то могут похвастаться? Муссолини? Тоже мне достижение! Или Микеланджело? Ну, этот еще ладно. А вот за последнее время чего они такого особенного сделали? – Фрэнки помолчал. – Вы про Пикассо слыхали?
– Да, – сказал Хэнк.
– Пабло Пикассо, – сказал Фрэнки. – Величайший художник, когда-либо живший на земле. Я шатался по всему музею, когда там была его выставка. Это же просто песня. И знаете что? В его жилах течет та же самая кровь, что и у меня.
– Вы ходили на выставку Пикассо? – удивленно спросил Хэнк.
– Ходил. И Гаргантюа ходил со мной. Помнишь, Гаргантюа?
– Сказать по правде, многие из этих картин Пикассо я не понял, – сказал Гаргантюа.
– Эх ты, котлета! – сказал Фрэнки. – А кто говорит, что их надо понимать? Их надо чувствовать! Этот парень пишет сердцем. Во все свои картины он вложил сердце. И это просто чувствуешь. Да, черт его побери, он-то уж настоящий испанец!
Бармен принес заказанное пиво, с любопытством поглядывая на Хэнка.
– Вы знакомы с кем-нибудь из этих ребят? – спросил Хэнк. – Из тех, что убили Морреза?
– Я знаю Рирдона и Апосто, – ответил Фрэнки. – Хотелось бы, чтобы вы расправились как следует с этой сволочью Рирдоном.
– Почему именно с ним?
– Ну, у Апосто, ВЫ же знаете, – не все дома. Ему скажи – «столкни в реку роднук) мать» – он столкнет. А вот про Рирдона этого не скажешь. Он настоящая сволочь, строит из себя невесть что, а сам – пустое место. А пыжится-то! Воображает, будто к нему приглядываются заправилы настоящих шаек. Вот он и старался доказать, что многого стоит. И сядет теперь на электрический стул. Знаете, что я вам скажу?
– Ну?
– В тот вечер, когда был убит Ральфи, у нас была назначена драка на десять часов. Все «альбатросы» про это знали. А уж Рирдон-то наверняка знал, такому всегда до всего дело. И что же происходит? Не успело еще стемнеть, как он подговаривает
