Сто рассказов из русской истории - Алексеев Сергей Петрович
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Кто‑то подсказал Николаю I:
— О Рылееве пусть больше напишут. Пусть не забудут про братьев Бестужевых.
— О Рылееве — больше, о Бестужевых — больше, — сказал Николай I.
Вот тут‑то и поняли друзья, почему царь стал вдруг таким добрым, во имя чего обещал им прощение.
Стоит Николай I с протянутой рукой. Не подходят к руке офицеры.
— Целуйте же, — кто‑то опять шепнул.
— Целуйте!
— Целуйте!
Не хотят целовать офицеры. Стоит Николай I, держит на весу руку, от неудобства как рак краснеет.
Хорошо, не растерялся флигель — адъютант Дурново, выскочил он вперед, наклонился к руке государя. Чмок! — разнеслось по залу.
ОПОРА ОТЕЧЕСТВУ
Петропавловская крепость. Алексеевский равелин. Равелин — это крепость в крепости. В казематах холод и мрак. Каменный пол. Каменный потолок. Сырость кругом. Стены, как в бане, вспотевшие.
Сюда, в Алексеевский равелин, и были брошены декабристы.
Комендантом Петропавловской крепости был генерал от инфантерии Сукин. Наводил он на подчиненных страх и грозным видом своим, и своей фамилией. Умом большим Сукин не отличался. Но служакой был примерным.
— Из крепости, мне отцом — государем доверенной, муха и та не вылетит, — любил говорить генерал Сукин, — блоха, простите, и та не выпрыгнет.
И вдруг оказалось, что на волю попало письмо, написанное в крепости «государственным преступником» декабристом Иваном Пущиным. Слух о письме проник в Зимний дворец. Стало известно о нем царю. Поднял комендант на ноги всю охрану, молнии мечет, ведет дознание.
— Да чтобы в крепости, мне отцом — государем доверенной, и такое вдруг случилось!.. Государю о том известно. Кто виноват, говорите!
Молчат подчиненные.
— Да я любого из вас сгною! В кандалы вас, в Сибирь!
Молчат подчиненные. И даже те, которые готовы были бы обо всем рассказать, сказать ничего не могут. Никто не знает, как попало письмо на волю.
Трудно гадать, что бы предпринял примерный Сукин, да тут нашелся один из охранников:
— А может, вины здесь, ваше высокопревосходительство, вовсе ничьей нет.
— Как так нет?! — поразился Сукин.
— А может, письмо из крепости ветром выдуло, — ответил охранник и тут же добавил: — Вестимо, ветром. Только это и может в доверенной отцом — государем вашему высокопревосходительству крепости быть.
Подумал Сукин. Ответ понравился.
В тот же вечер комендант докладывал царю:
— Ваше величество, все проверено.
— Так, так.
— Виновных по этому делу нет. В крепости, доверенной мне вашим величеством, все в полном порядке. Письмо из крепости выдуло ветром.
Царь посмотрел удивленно на Сукина. Шутит, что ли, примерный Сукин? Однако вид у генерала вполне серьезный. Стоит аршином. Не моргнет, ест глазами отца — им- ператора.
— Ладно, ступай, — произнес Николай I. Понял: ждать от Сукина больше нечего.
— Да он же дурак, — сказал царю присутствовавший при этом разговоре князь Федор Голицын.
— Дурак, но опора Отечеству, — ответил Голицыну Николай I.
— Опора — вот что сказал обо мне государь, — хвастал после этого Сукин.
— Опора, опора, — шептались люди. — На Сукиных все и держится.
ЧУДНОЙ
Страшное место Алексеевский равелин. Тут и здоровый недолго выдержит.
Декабрист Михаил Митьков был болен чахоткой.
Стала мать Митькова обивать пороги у разных начальников, писать письма, прошения. Просит она совсем о немногом: хотя бы передачу разрешили для сына.
— Он же болен у нас, поймите. Христом Богом прошу о милости.
Гонят отовсюду старушку мать:
— Тюрьма не больница. Шел на царя — не кричал, что хворый.
И все же кто‑то из добрых людей нашелся, разрешили передачу.
Приготовили дома для заключенного узел. Теплое белье уложили, носки из верблюжьей шерсти, шарф из козьего пуха, поддевку из заячьих шкурок, большие крестьянские валенки. Собрали мешок съестного.
Приняла охрана для заключенного передачу. Унтер — офицер Соколов понес ее в камеру.
Стал Митьков разворачивать узел. Вот это богатства: и шарф, и поддевка, и валенки.
— А вот тут еще, — уточняет унтер — офицер Соколов, — вот в этой холстине, для вас харчи: и сдобный калач, и тушка утиная, и сала целых четыре фунта.
При виде съестного обилия закружилась у Митькова голова. Хотел он тут же потянуться к сдобному калачу, да постеснялся охранника.
— Ешьте, ешьте, — сказал Соколов. — Другой бы вам позавидовал.
Митьков насторожился. Повернулся к тюремщику:
— Как — позавидовал? Что, разве другим…
— Не полагается. Ни — ни, — покачал головой Соколов. — Это вы уж матушке своей в ноги поклонитесь. Сие никому не позволено.
— Как не позволено?
— Строжайше, — сказал Соколов.
— Вот что, любезный. — Митьков посмотрел на еду и на вещи, отломил кусок от сдобного калача, отложил в сторону шарф, остальное придвинул к тюремщику. — Возьми, раздели, как сочтешь разумным. Рылеева не забудь и Лунина. Валенки лучше б всего Фонвизину. Поддевку из заячьих шкурок — Басаргину.
— Да что вы, Михаил Фотиевич, что вы, Бог с вами! Да за такие дела…
— Как?! И этого тут нельзя?!
— Ни — ни. И думать об этом страшно.
— Любезный, — просит Митьков, — сделай такую милость. Каховского не обдели, Бестужевых…
— Нельзя, — строго сказал Соколов.
Митьков сразу как‑то обмяк, осунулся. Страшный кашель сотряс его грудь.
— Нельзя! Ах, так! Нельзя!..
Он хотел сказать что‑то еще, ко кашель мешал. Слова вырывались с хрипом.
Тогда поспешно, не разбирая, где провиант, где вещи, Митьков сгреб все в один мешок, сунул туда же оставленный шарф и кусок калача, бросил мешок Соколову.
— Уноси!
— Да что вы, Михаил Фотиевич! Да как же так? Ведь матушка, они старались…
— Уноси! — кричал Митьков. — Уноси! Слышишь? — И неожиданно скомандовал: — Кругом!
Соколов растерялся. Попятился к двери. Унес мешок.
Поступок Митькова произвел впечатление даже на самых суровых тюремщиков.
— Чудной, — говорили одни.
— Чахоточный, с придурью.
Однако нашлись и другие:
— Каков молодец! Не мог такой ради дурного идти на площадь. Э — эх, не помог им тогда Господь…
Правда, эти говорили негромко. Шептали из уха в ухо.
ЭТО ЕЩЕ СТРАШНЕЕ
Страшное место Алексеев- ский равелин. Но если ты кинул в бою товарищей, если совесть твоя в огне — это еще страшнее.
На совещании у Рылеева полковник Александр Булатов дал слово захватить Петропавловскую крепость. Подвел Булатов своих товарищей. Не явился в тот день к войскам.
И вот вместе с другими схвачен теперь Булатов. Сидит за крепкой тюремной стеной. Сырость кругом и мрак.
Не замечает Булатов сырости. Безучастен к тому, что мрак.
Холод кругом.
Не ощущает Булатов холода.
Казнит сам себя Булатов. Не может себе простить того, что предал, подвел товарищей.
Лучшие люди России: Рылеев и Пестель, братья Муравьевы, братья Бестужевы, Якушкин и Лунин, Пущин и Кюхельбекер и много — много других — не там, на свободе, а здесь.
Бесстрашные дети России, герои войны 1812 года: генералы Волконский, Орлов, Фонвизин, командиры полков и рот Артамон Муравьев, Повало — Швайковский, Давыдов, Юшиевский, Батеньков и много — много других — не там, на свободе, а здесь.
Повисла петля над всеми. Близок час расправы.
Терзает себя Булатов: это он, Булатов, за все в ответе. Из- за него, по его вине на смерть и муки пойдут товарищи.
Снятся ему кошмары. Приходит к нему Рылеев, приходят Каховский, Лунин, Якушкин, братья Бестужевы, Пестель, Сергей Муравьев — Апостол. Обступают они Булатова, на бывшего друга с укором смотрят.
— Простите! — кричит Булатов.
Молча стоят друзья.
Проснется Булатов, едва успокоится — на смену кошмару новый идет кошмар. В тюремной, до боли в глазах темноте, в тюремной, до боли в ушах тишине вдруг явственно слышит Булатов: