Паразитарий - Юрий Азаров

— Не накручивай. Пойдем лучше перекусим. У меня есть кое-что в сумке.

Я плелся за Ксавием. Он шел впереди меня — сильный, крепкий, осторожно ступающий по мокрому тротуару. Изредка он оглядывался на меня, и я улавливал в нем едва скрываемое ликование: "Тебя уволили, а не меня".

За ужином он мне сказал со слезами на глазах:

— Пойми, не было выхода.

— Почему?

— Я пасынок в этой стране. Пасынок. Ты — сын, а я пасынок.

— Почему? — спросил я, хотя отлично знал, почему он так говорит.

— Я — мерлей, — сказал он. В голосе его, отделив горечь, я уловил и гордость. Он даже слегка расправил плечи. Я молчал. А он продолжал:

— Я приговорен. Что бы я ни сделал, как бы я ни поступил, я все равно буду виноватым, потому что я пасынок.

— Ты — пасынок, а все-таки уволили меня.

— Убежден, что это к лучшему.

— Ну и прекрасно.

Он вопросительно поглядел на меня. Глаза навыкат, вот-вот вывалятся на стол. Жирные щеки у Ксавия всегда скверно пробриты, потому что прыщи. Да и лень ему бриться. Это я знаю. Он однажды сказал: "Для меня бритье все равно что для женщины эти самые… Ненавижу помазки, порезы, пены". И рассказал еще о том, как однажды он в бане по-черному мылся где-то в низовьях или в верховьях Печоры (всегда путал устье с губой, а может, это одно и то же). А губы у Ксавия точно тронутые обидой: напрасно ты мне не доверяешься, я весь твой, а ведь врет, рад тому, что меня выставили, и рад тому, что его приласкали за то, что он принципиально поступил, подписал мой приговор. Теперь ему нужно оправдаться. Доказать, что он самый порядочный. Он знает, что я не антимерлист. Знает, как я, рискуя своим положением, однажды взял его промашки на себя. Сказал мне: "Только ты мог так поступить. Побил ты меня своим благородством". А я тогда не думал о благородстве. Просто так вышло. А теперь он сидит напротив и сияет. Пасынок. Впрочем, так оно и есть. Сроду не смогу понять, как это люди изначально поделились на мерлеев и немерлеев. И я ему сказал:

— Когда моя мама узнала, что ты мерлей, она сказала, что это большое несчастье — быть мерлеем.

— Так мог сказать только очень хороший человек.

— Ты очень тонко чувствуешь людей. Мне надо наведаться в один дом. Хочешь со мной?

— С удовольствием.

Ксавий любил все узнавать обо мне. Любил заглядывать в мою душу. В мои книги, в мои бумаги и даже в мои письма. Сколько раз я его предупреждал, вырывал из его рук свои тетради и даже дневники. Он смеялся:

— А что тут такого?

Мы взяли такси. Ехали с полчаса. Ксавий нервничал. Куда это мы, уже город кончился. А во мне зрела злость. Наконец мы остановились у дежурного магазина. Продавщица сказала:

— Ничего нет. Уже два месяца как ничего нет. Ни крупы, ни масла, ни сахара.

— А по талонам? У меня есть талоны.

— Гражданин, я вам сказала: ничего нет. Вы что, с луны свалились?

— Чем вы тогда торгуете?

— У нас в ассортименте только турецкий чай и рогожные мочалки.

— Послушайте, я еду к больным женщинам. Вот вам сотенная, заверните мне что-нибудь.

Она пристально посмотрела на меня, бросила взгляд в сторону Ксавия, однако стольник взяла. Через секунду она вышла с пакетом:

— Немного сыра, два пакета молока и пачка печенья.

Я поблагодарил продавщицу. Ксавий смотрел на меня, как на умалишенного.

— Ну хорошо, мы подохнем, ну а народ-то как жить будет? — говорил я Ксавию, запихивая в сумку пакет с продуктами.

— Все образуется. Всегда так было в этой распроклятой стране.

— Так уж распроклятой. Я другой такой страны не знаю… — пропел я, залезая в машину. — Я, Ксавий, люблю эту страну. У меня другой страны нету.

— Из таких речей рождаются антимерлисты…

48

Потом мы вошли в подъезд четырехэтажного дома, спустились в подвал, дверь была обита оборванным грязным дерматином. Торчали из-под него грязные комки ваты. Я постучал. Старая полуслепая старуха открыла дверь.

В крохотной комнатке нечем было дышать. Запах гнили, стираных пеленок, отваренной лапши и тухлой рыбы был настолько удушающим, что Ксавий закашлялся. Он хотел было уйти, но я придержал его за локоть.

— Как малыш? — спросил я у старухи.

— Живой.

Мы подошли к кроватке. Голое тельце распласталось на замасленной черной фуфайке. Фуфайка отдавала холодом. Животик и руки ребенка были покрыты струпьями. Глазенки были большими и грустными.

— Топазик, — тихо и ласково сказал я, и он чуть-чуть улыбнулся.

— Его так зовут? — спросил Ксавий.

— Это я его так прозвал — видишь, у него зрачки — чистый топаз, причем не какой-нибудь, а дымчатый.

Я взял малыша на руки, и кончики его губ поехали вниз. Ксавий скривился.

— Отдай ребенка. — Я отдал малыша старухе. Ребенок замолк, однако не сводил с меня глаз.

— Я приду еще, Топазик, — сказал я и потрепал его за плечико. — Обязательно приду.

Я выложил на стол молоко, сыр и печенье и сказал старухе:

— Мы пойдем.

— Нюрка в ночь сегодня, — пояснила она. — Скажу я ей, что вы были.

— Вот это пасынки, — сказал я Ксавию, когда мы вышли на улицу.

— Где ты их откопал?

— Видишь мост слева? Месяца два назад я переходил здесь дорогу, там тропа. Смотрю, женщина крутится с ребенком. Я сразу почувствовал что-то неладное. А тут товарняк. Я еле ее вытащил из-под колес.

— Зачем?

— Что зачем?

— Зачем вытащил? — он смотрел на меня в упор. А потом смягчился. — Нет, ты скажи все же, что заставило тебя?

Мы шли к электричке. Было темно, и под ногами то и дело хлюпала вода.

— Послушай, ты за прогрессистов или за реакционеров? — спросил я.

— Хочешь знать правду?

— Хочу.

— Я ни за тех, ни за других. Они для меня — один хрен. Каждый наживается на своем. И вообще все это игра в слова — левые, правые, государственники, кооперативщики, реакционеры, прогрессисты — все это слова.

— А что не слова?

— За всеми этими словами стоит только одно — кусок пирога и право на свою часть.

— И ты получил свой кусман?

— Хочу получить.

— Любой ценой?

— Реализм целей состоит в том, что для достижения успеха любой человек вправе использовать любые средства, исключая, разумеется, те, которые ведут к нарушению законности.

— А моральный аспект?

— Я не знаю, что такое мораль. И пора нам говорить правду и себе, и другим.

— Степа! — окликнули меня вдруг. Я оглянулся и увидел Алису с хорошенькой подружкой, которую я видел впервые. — Не ко мне ли в гости?

— Рад, очень рад тебя видеть! А это Ксавий. Знакомьтесь.

Через десять минут мы были в гостях у Алисы. Ксавий часа два не умолкал: анекдоты, истории, притчи, остроты и даже песни. Потом он сказал:

— А инструмент в доме есть?

— Валторна, — с сожалением сказала Алиса.

— Давайте.

Даже я не знал, что Ксавий играет на столь редком инструменте. Ксавий изображал, танцевал, показывал фокусы, одним словом, понравился обеим девицам. А потом мы разошлись по комнатам.

Часа в три ночи меня стал будить Ксавий. Алиса спала рядом.

— Чего тебе?

— Я ухожу.

— Ты с ума сошел. Электричек нет.

Я встал. Вышли в коридор.

— Что стряслось? — спросил я снова.

— Она сказала, что ненавидит мерлеев.

— А ты что?

— А я сказал, что с антимерлисткой не могу находиться ни секунды.

— А ты же говорил, один черт, что левые, что правые. Непоследовательность. Иди спать и не мучайся дурью. Все антимерлисты. И ты тоже.

— Что ты намерен завтра делать?

— Ты знаешь Скобина? Литургиев переговорил с ним. Завтра он меня ждет. Ждет в своем родном ВОЭ. В ведомстве по откорму элиты.

— Но ты ведь давно знаком со Скобиным?

— Это было раньше. А то, что было раньше, не в счет. У меня жизнь либо начнется сначала, либо оборвется навсегда.

49

В ВОЭ я попал на следующий день. В коридоре висели в этом месяце портреты на «М» — Маркс, Махно, Мичурин, Муссолини, Масарик, Макаренко, Мао Цзедун, Мобуту и другие. Мне бы не ходить в это ВОЭ. Мне бы не встречаться со Скобиным. Но выхода у меня не было. Я недолго прождал Скобина. Раньше он звался Скабеном. То есть фамилия у него была образована не от русского слова «скоба», а от какого-то французского существительного, которое означает вовсе не скобу, а совсем другое.

Скобин был в темном пиджаке и в шерстяном коричневом свитере, горло у него было перевязано полосатым платком, он тут же сослался на свое легкое недомогание, добавил, что обстоятельства требуют находиться в присутствии, болеть некогда, время горячее. Он также сказал, что работает в ВОЭ исключительно на общественных началах и не знает, когда его работа кончится и он сможет заняться своим любимым делом.

— Клубом? — спросил я неожиданно для самого себя.