Парадоксы имперской политики: поляки в России и русские в Польше (XIX — начало XX в.) - Леонид Горизонтов

Оригинальный выход избрал для себя получивший русское воспитание и не знавший с детства польского языка шестидесятник П. И. Огородников. «Я не поляк (мой отец был русским), я не русский (моя мать — полька), — читаем в его дневнике. — Я славянин (в моих жилах течет славянская кровь)»60. В конце 60‑х гг. в качестве эмиссара польской эмиграции был выслан в Россию А. Крыловский, отец которого являлся православным, а мать — католичкой 61.

Показателен пример В. Г. Короленко, детство которого, проведенное на Волыни, пришлось на драматические для тех мест 60‑е гг., когда игра ребят «в поляков и русских» заменила все другие, когда обнаружились разногласия в семье (отец — русский, мать — полька), когда встал мучительный вопрос: «кто я?». В житомирский период в душе будущего писателя возобладали «те чувства, мысли, впечатления, какие она получала от языка, литературы и вообще культурных влияний родины… матери». Это тем более примечательный факт, что с оживлением польского национального движения общение внутри семьи, по настоянию отца, перешло с польского языка на русский. Вопрос о «национальности» Короленко оставался в «неопределенном положении» до тех пор, пока его не разрешили привязанность к русской литературе и приобщение к «общерусскому освободительному движению» 62.

На рубеже 80–90‑х гг. в своих «Записках отшельника» К. Н.Леонтьев рассказал о выпускнике Московского университета, избравшем для себя стезю православного священника. «В семье его были этому серьезные препятствия: отец его православный, но мать — католичка, и она приходила в ужас от мысли, что сын ее будет схизматическим священником. Она тревожила совесть религиозного сына угрозой, что ей перед смертью ксендзы не дадут причастия». Молодой человек все же своей цели добился, став священником в одном из значительных городов Западного края, откуда, видимо, и сам был родом 63.

Выходцем из русско–польской семьи был А. И.Деникин, детство которого прошло в Царстве Польском. «Отец, — вспоминал он, — прослужив в Польше 43 года, относясь к полякам и к языку их без всякого предубеждения, все понимал, но не говорил вовсе по–польски. Мать впоследствии старалась изучить русский язык, много читала русских авторов, но до конца своей жизни говорила по–русски плохо… В доме у нас отец говорил всегда по–русски, мать — по–польски, я же — не по чьему–либо внушению, а по собственной интуиции — с отцом — по–русски, с матерью — по–польски»64.

П. О. Добужинский, дед известного художника и потомок древнего польско–литовского рода, всю жизнь прослужил в Петербурге, сохраняя польское самосознание. «Хотя он, будучи католиком, был два раза женат на православных, и все дети по закону того времени были православными, — вспоминал Добужинский–внук, — в нашей семье по фамильной традиции держались некоторые польские обычаи… Со своими детьми он всегда говорил по–русски и лишь изредка с моим отцом говорил по–польски». Примечательно, что католические обычаи чтились и в семье православного отца художника 65. Роль в ассимиляции нерусских семей конфессионального начала вообще и смешанных браков в особенности отмечал в своих мемуарах другой корифей «Мира искусства» А. Н.Бенуа 66.

Обязательное обращение детей в православие многих вообще отталкивало от заключения «разноверного» союза. Отрицательно относились в 40‑е гг. к бракам с русскими поляки — студенты Московского университета 67. Сходных правил придерживался представитель военной среды Ю. Довбор — Мусницкий, считая, что, женившись на православных, его соотечественники «теряют свое имя для Польши»68. Потомки же смешанных браков активно пополняли ряды так называемых «мнимо–православных», официальная принадлежность которых к государственной церкви скрывала либо их тайную приверженность католицизму, либо религиозную индифферентность. Весьма частое соединение брачными узами таких «мнимо–православных» с католиками приводило к созданию семей с определенно польским обликом 69. Так что вместо ожидаемого обрусения поляков могла наблюдаться реполониза–ция: православный супруг начинал говорить в семейном кругу по–польски и даже тайно переходил в католическую веру. Многочисленные примеры подобной эволюции дает московская Полония 80‑х гг., причем в большинстве выявленных В. Дзвонковским случаев это семьи, состоявшие из католиков–мужей и православных жен. Ограничимся ссылкой на биографию А. Ледницкого. Известный московский адвокат венчался с православной невестой в католическом храме по фальшивой метрике и, не без риска навлечь на себя судебное преследование, также в костеле крестил своего сына от этого брака. Примечательно, что оба раза обряд совершался за пределами Москвы: в первом случае в Нарве, во втором — в Твери 70.

В зонах компактного расселения поляков (Царство Польское и западные губернии) национально–политический кризис 60‑х тт. породил упорный бойкот всего русского. «В царствование Александра I, — пишет польский мемуарист, — отдавали руку русским польские аристократки, при Николае I — уже одни обедневшие шлях–тянки, порой убогие учительницы, видевшие в этом замужестве единственный способ обеспечить себе собственный угол и семейное тепло; после последнего перелома, за исключением немногочисленных «последних жертв», питавших заблуждение, что, выйдя за представителя русской власти, они смогут смягчить наносимые народу удары, браки заключали исключительно политически безответственные женщины»71. «Известно, — сообщает другой хорошо информированный современник, — что после польского восстания 1831 года в Литве много овдовевших полек повыходили замуж за молодых русских офицеров. Такого явления после восстания 1863 года в Вильне не было; напротив, оставались без замужества много польских барышень молодых и красивых». Аналогичную перемену зафиксировал на материале Юго — Западного края польский исследователь Т. Эпштейн 72. «Подрастающим барышням говорилось: «Помни, что существуют три категории мужчин, которые для тебя не должны быть мужчинами: женатый человек, ксендз… и, естественно, москаль»», — так образно описывает сложившуюся обстановку С. Кеневич 73.

В Западном крае и в еще большей степени — в Царстве Польском русское присутствие было персонифицировано прежде всего служилым военно–чиновничьим элементом. В демографическом плане это обстоятельство обеспечивало среди русских значительное численное преобладание мужчин над женщинами. Понятно, почему в 30–50‑е гг. свыше половины зарегистрированных в варшавских православных приходах браков относились к категории «разноверных». Хотя в дальнейшем диспропорция несколько сгладилась, даже в 1902–1911 гг. в Варшаве было заключено 1936 браков православных мужчин с католичками и всего лишь 109 браков католиков с женщинами православного исповедания 74. Частная жизнь военных и гражданских служащих, а также членов их семей в наибольшей степени зависела от воли правительства, с недоверием относившегося к породнению своих представителей с поляками.

Вместе с тем три последние царствования были отмечены невиданным ранее проникновением поляков в русскую и русских в польскую среду. Рост численности поляков за пределами территории их исторического расселения имел двоякие последствия. С одной стороны, увеличилась возможность заключения браков внутри своей, польской, общины, с другой — неизбежно множились смешанные браки. Последняя тенденция усиливалась также возросшей в пореформенную эпоху мобильностью простолюдинов. Выходцы из нижних этажей польского общества, попадавшие в Россию как добровольно, так и не по своей воле, были гораздо более подвержены ассимиляции (в частности через смешанные браки), нежели их, благородные сородичи. Наконец, с середины века начало вступать в брачный возраст поколение, чья конфессиональная Принадлежность определялась на основании законодательства 30‑х гг.

С порождаемыми «разноверными» браками проблемами была хорошо знакома и русская провинция. Весомое тому подтверждение — воспоминания Л. М. Савелова о жизни в далекой от польских земель Воронежской губернии рубежа столетий, сочинение, в котором мемуарное начало удачно сочетается с профессиональными разысканиями по генеалогии. Один из Героев Савелова «женился, вопреки, конечно, воле родителей, бывших заядлыми поляками, хотя его мать была не полькой, а немкой». В другом «чувствовалось что–то фальшивое, полученное, видимо, от матери–польки». В третьем случае рассказывается о польском семействе врача, жена которого «много напортила мужу и детям своей нетерпимостью к русским», воспрепятствовав счастливому браку дочери, а мужа и сыновей послав на службу и учебу в Царство, где они так и не смогли прижиться (один из сыновей впоследствии женился на дочери русского купца)75.

Особым укладом отличалась жизнь в местах ссылки польских повстанцев и конспираторов. Оторванность от национально–культурной среды вызывала как тягу к обособлению во имя сохранения собственного «я», так и потребность в приспособлении к новой реальности, в контактах с местным населением. Столь противоречивая ситуация, являясь источником присущего ссыльным душевного разлада, служила питательной почвой для диаметрально противоположных взглядов на браки с православными. «Одной из тяжких провинностей, оскорбляющих достоинство нашего положения, почти за политическое преступление, — писал в своих воспоминаниях В. Станишевский, приговоренный в 1849 г. к службе рядовым в отдельном Оренбургском корпусе, — почитали мы соединение узами брака с москевками. На самом деле такой подход не был излишне суровым. Женатый на москевке, втянутый в соответствующие имущественные и семейные отношения, привязывал себя к месту изгнания, забывал о возвращении на родную землю, практически отрекался и от своей прежней семьи, и от родного языка. До свадьбы не–веста–москевка обычно играла в польскую дудку; училась щебетать по–польски, ходила в наш костел, мечтала о Варшаве и т. п. После свадьбы все шло иначе. В доме такого отступника ты уже не услышишь польской речи; муж должен был сопровождать жену в церковь, а в свой костел ходил украдкой. А дети? Сыновья польской крови обращались в москалей, ненавидящих племя отца своего». За десятилетие, проведенное мемуаристом на чужбине, по его свидетельству, из нескольких сотен «соизгнанников» лишь единицы женились на русских. «Такого рода воздержанность, — заключал Ста–нишевский, — можно почитать за высшую добродетель»76. Перед сложным выбором оказывались семейные ссыльные после амнистии. «Возвращаться, навлекая на себя, жену, а позднее детей остракизм… со стороны польского окружения, или остаться, решившись на медленную ассимиляцию», — так формулирует эту дилемму современный исследователь З. Опацкий 77. Вопрос о «разноверных» союзах сохранил свою остроту и после 1863 г., причем, как и прежде, преобладающим было отрицательное отношение к бракам с сибирячками 78.