Под тенью века. С. Н. Дурылин в воспоминаниях, письмах, документах - Коллектив авторов -- Биографии и мемуары
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Самарин Георгий Александрович[158]
Самарин Георгий (Юрий, Юша) Александрович (1904–1965) — филолог, к. ф. н., фольклорист. Сын Александра Дмитриевича Самарина и Веры Саввишны Мамонтовой («Девочки с персиками» на портрете В. Серова.) Брат Елизаветы Александровны Самариной-Чернышевой, жены ученика Дурылина Николая Сергеевича Чернышева, художника. Дурылин в 1914 году был приглашен в Абрамцево учителем к детям А. Д. Самарина.
Воспитатель любви к Родине (памяти Сергея Николаевича Дурылина). Очерк
<…> Сергей Николаевич сыграл выдающуюся роль в воспитании у меня и у моих сверстников благородного чувства любви к Родине, он способствовал выработке у нас понятий о прекрасном. Более чем кто-либо иной, он был возбудителем в нашем сознании страстной любви к родной литературе и искусству, которая сохранилась на всю жизнь. И сейчас, когда его не стало, благодарное чувство воодушевляет на то, чтобы вспомнить о днях, проведенных с ним. <…>
…Осенью 1914 года, когда бушевала Первая мировая война, Сергей Николаевич впервые пришел к нам на урок литературы. Молодой и очень подвижной, быстро откликающийся на все окружающее, он с первого же дня покорил сердца учеников своей исключительной сердечностью, теплотой и ласковой приветливостью. Его уроки, глубокие по содержанию и увлекательные по форме, сразу же стали для нас подлинными праздниками. Мы поняли, что к нам пришел особенный учитель, такой, каких нам еще не приходилось видеть.
Знаменитый педагог Ушинский писал о том, что подлинный учитель должен владеть искусством отдавать частицу самого себя своим ученикам. Наш молодой учитель этим даром владел в совершенстве. <…>
Никогда не забудется, с каким увлечением Сергей Николаевич рассказал нам, своим ученикам, о Ломоносове и Фонвизине, о Радищеве и Крылове, и можно сказать, что каждый из этих деятелей нашей культуры далекого прошлого входил в наше молодое сознание в интерпретации нашего учителя, как яркая живая индивидуальность. Он привил нам особую, страстную любовь к гению Пушкина. <…> Сорок с лишним лет прошло с тех пор, а я, как будто это было вчера, слышу его милый, немного картавящий голос. <…>
Когда он преподавал нам русскую литературу, мы, по его инициативе и под его руководством, осуществили оригинальную постановку пушкинской трагедии «Борис Годунов». Мы, ученики, соорудили большую коробку-сцену с раздвигающимся матерчатым занавесом. Сергей Николаевич, прекрасно знавший русскую старину, сам рисовал вместе с нами декорации царских палат, Красной площади, кельи в Чудовом монастыре, корчмы у литовской границы и Сандомирского замка Мнишек. Действующими лицами были картонные куклы, двигавшиеся на ниточках. У сцены были кулисы и освещение в виде рампы из свечек. Месяца два под руководством нашего учителя разучивали мы роли. Он стремился привить нам умение читать пушкинские стихи. А как вдохновенно и просто сам он их читал! Вспоминается наша «премьера». Мы, исполнители, помещались за сценой и оттуда читали, будучи невидимыми для зрителя. Как сейчас помню исполнение первой сцены — разговора двух бояр, Шуйского и Воротынского, в царских палатах. Я читал роль Воротынского, Сергей Николаевич — Василия Шуйского.
На репетициях он замечательно объяснял нам резкое различие психологических типов этих двух бояр: Воротынского — прямого и недалекого, не могущего разобраться в придворных интригах, и Шуйского — «лукавого царедворца». Будто живой слышу я голос Сергея Николаевича, отвечающего на недоуменный вопрос Воротынского о том, чем кончится междуцарствие.
Чем кончится? Узнать немудрено.
Народ еще повоет да поплачет,
Борис еще поморщится немного,
Что пьяница пред чаркою вина.
И наконец по милости своей
Принять венец смиренно согласится;
А там — а там он будет нами править
По-прежнему.
Сколько мастерского сарказма вкладывал он в эти слова, произнося их скрипучим, вкрадчивым, старческим голосом так, что перед нами вставал, как живой, прожженный политик, ненавидящий и презирающий народ, о котором он говорил со злобой и презрением.
В сцене «Келья в Чудовом монастыре» Сергей Николаевич читал роль Пимена и тут как бы весь перевоплощался. Его речь лилась спокойно и плавно, напоминая величественный былинный речитатив.
Надо сказать, что незадолго до нашей постановки «Бориса Годунова» Сергей Николаевич с группой своих учеников совершил поездку в Онежский край, в те места, где сохранились в живом исполнении древние русские былины. Рассказывая нам о своих встречах со сказителями былин и об их искусстве, Сергей Николаевич научил нас ценить древние «старины». <…> Его восторженная оценка поэтических красот былевой поэзии определила мой глубокий интерес к былинам на всю жизнь.
В нашей постановке <…> роль Самозванца исполнял ученик Сергея Николаевича — Владимир Муравьев, впоследствии проявивший себя талантливым советским педагогом. Он погиб во время ленинградской блокады в 1941 году. Вспоминается, как живо и интересно, с каким огоньком и задором учил Сергей Николаевич Володю, как надо читать роль Самозванца — смелого, но наглого и самоуверенного авантюриста, ставленника шляхты и кардиналов.
Артистическое искусство Сергея Николаевича отличалось большим разнообразием, он умел глубоко раскрывать и трагедию царя Бориса, и с чувством юмора исполнять роли бродячих монахов.
Сергей Николаевич известен как один из лучших исследователей и знатоков творчества Гоголя. <…> Исследовательская работа Сергея Николаевича над гоголевским наследием на протяжении нескольких лет проходила в подмосковном Абрамцеве — связанном с замечательными периодами развития нашей национальной культуры второй половины XIX столетия.
Живя в Абрамцеве, Сергей Николаевич работал над изучением рукописей — переписки Гоголя с его матерью и друзьями. Рассказывая нам о своих научных разысканиях, он достигал того, что Гоголь, Аксаков, Щепкин, Хомяков выступали перед нами так, будто они были живыми. К этому времени относится написанное Сергеем Николаевичем стихотворение «Абрамцеву»[159]. <…> Привожу на память отрывок из этого стихотворения:
Вот, вот услышу в доме старом
За чаем громкий[160] разговор,
И Хомяков с обычным жаром
С Аксаковым затеет спор.
Иль[161] хохот Гоголя разбудит
Меня в томительной тоске,
И я увижу[162] — рыбу удит
Старик Аксаков на реке…
Сергей Николаевич изучал и хорошо знал и другой период абрамцевской жизни, когда оно перешло к С. И. и Е. Г. Мамонтовым и стало центром русского изобразительного искусства. Об этом времени он так вспоминал в своем стихотворении:
Иль то пройдет, а встанет снова
Иного времени дозор:
