Левая Политика. Между выборами и забастовками - Анна Очкина

Такие невесёлые мысли возникли у меня при чтении последнего номера журнала «Левая политика». Обидно. Ведь это, пожалуй, лучший российский левый интеллектуальный продукт последних лет. Но тут те же следы «всеядности». И в этом плане обращает на себя внимание статья Михаила Ильченко «Левые сегодня: жизнь в двух измерениях».

Вроде бы Ильченко ставит реальную проблему: он констатирует несомненное влияние левых идей в российском обществе и почти полное отсутствие влияния самих левых на общественно-политическую ситуацию. Однако решение этой проблемы автор ищет при помощи совершенно негодных теоретических инструментов.

«Левый дискурс, — пишет Ильченко, — оказался рассеянным в политическом пространстве; он представляет собой бесконечные пересечения языковых практик, фиксируемых в бесконечном множестве социокультурных контекстов». Вместо того чтобы говорить о луне, Ильченко говорит об её отражении в луже. Дело в том, что «левый дискурс» — это вовсе не «языковая практика». Язык в левом или, по крайней мере, марксистском «дискурсе» играет не институциональную, а функциональную роль. Сам этот «дискурс» является идеальным отражением противоречий общества, основанного на разделении труда и борьбе классов. Язык при этом не является предметом сознательной и планомерной деятельности, он не конструируется, как мы покажем ниже на примере с самоназванием левых. Язык является формой, а формы, не выдумываются и не изобретаются, а берутся из жизни. По крайней мере, так принято в нашей марксистской стае.

В общем, не хвост вертит собакой, а собака — хвостом. Слабость левого движения — реальная, земная основа слабых позиций «левого» дискурса, а слабость последнего — реальная основа размытости «языка», или «метаязыка», как изволит выражаться глубокоуважаемый автор. Конечно, не всё так просто. Стихийные подъёмы движения лишь создают условия для более широкого распространения «дискурса», и в такой момент определяющим становится качества самого «дискурса», а также «среднего члена» между стихийным движением и классовым сознанием — то есть политической организации. Однако делая активным началом язык, мы в этом вопросе ровным счётом ничего не поймём. Лишь запутаем себя и читателя. Например, вот так:

«В сущности он [левый дискурс] вообще исчез. Исчез в той степени, в какой стал достоянием того всеобщего глобального метаязыка, ставшего вместилищем всевозможных идеологических практик», — продолжает блуждать в трёх соснах Ильченко.

Но ведь «левый дискурс» в лучшие годы своего существования формировался именно из всеобщего «метаязыка», то есть простого, человеческого, общепризнанного языка, которым пользовалось общество и учёные того времени. Социологические термины левых — такие как буржуазия, пролетариат, класс и т. п. — взяты из живого французского языка. Философские термины — в основном из немецкого, к тому же затем они были очищены от излишних усложнений терминологии, которые были характерны для гегелевской школы. Термины Марксовой политэкономии взяты в основном из английской, опять же не левой, буржуазной, экономической литературы и т. д.

Таким образом, левые, по крайней мере марксисты, никогда не занимались выдумыванием собственного языка, на который у них были бы некие исключительные права. Поэтому ни радоваться, ни плакать по поводу растворения левого языка во «всеобщем глобальном метаязыке» не стоит. Тем более не стоит искать причины несчастий левого дискурса в «самой природе метаязыка левых, его исходной структуре», как советует нам Ильченко. Не лучше ли поставить неудачи «дискурса» в вину тем левым, которые принимают идеологию и элементы политической практики своего классового врага? Думается, что именно так поставили бы вопрос Маркс и Энгельс.

Заставив нас повернуть на «лингвистическом повороте», Ильченко не останавливается. Дальше мы узнаём, что левая теория — это не отражение противоречий капиталистического общества, а миф, который имеет свои «ареалы распространения». Вслед за Роланом Бартом Ильченко представляет себе общественное сознание сотканным из мифов. Наверное, не стоит и говорить, к чему ведёт такая подмена. Если теория левых — это не отражение действительных противоречий капитализма, а миф, призванный «переформатировать» общественное сознание в необходимом левым духе, навязать обществу свой «метаязык», то задача левых организаций будет состоять в продуцировании подобного мифа. Миф можно создавать какой угодно, потому что никаких объективных критериев его оценки не существует, за исключением того, насколько широким кругом лиц этот миф разделяется. Получается политика совсем в духе КПРФ, которая уже давно занимается продуцированием почвеннически-националистического мифа, не без основания полагая, что это поможет партии завоевать несколько дополнительных мест в Госдуме.

Возможно, миф, который предлагает пропагандировать левым Ильченко, не такой убогий и исконно-посконный, как у Геннадия Зюганова. Возможно, это вполне гламурный, прилизанный по последнему слову леволиберальных профессоров Европы и Северной Америки миф. Тем не менее, левым марксистам он всё равно не подойдёт. Выбор стоит не между разными мифами, а между мифом и научной теорией. Или крестик, или трусики — третьего не дано.

Но Ильченко предпочитает всеядность. В его пантеоне мы найдём и Жака Бодрийяра, писавшего: «Труд не является эксплуатацией, а даруется капиталом… зарплату не завоёвывают, а тоже получают в дар. медленная смерть от труда есть не пассивное страдание, а отчаянный вызов одностороннему дару со стороны капитала. Единственный эффективный отпор капиталу в том, чтобы отдать ему даримое, а это символически возможно только через смерть»[10]. В лучшие времена левые сажали таких «властителей дум» на «философский пароход» или предоставляли возможность самим осуществить «единственный эффективный отпор». Но сегодня левые цитируют их, и в самом положительном смысле.

Ссылаясь на правого, буржуазного философа Бодрийяра, Ильченко пишет: «Произведённое государством всеобщего благоденствия общество массового потребления вступило в эпоху “глобального капитала”, растворившую в себе само противопоставление буржуазного и левого мифов. На место “угнетённых” и пролетариата пришли “молчаливое большинство” и «“масса трудящихся”».

Всё-таки не зря расстраивался Ильченко по поводу того, что «левый дискурс» растворился в «глобальном метаязыке», ой, не зря! Некоторые идеи Маркса всё-таки вошли если не в общественное, то по крайней мере в научное сознание. Теперь даже в современных школьных учебниках уже не пишут, что государство «произвело» общество, так крепко «растворился» в метаязыке марксистский тезис о том, что государство является продуктом общественных противоречий.

Не нужно быть марксистом, чтобы понять, что общество массового потребления стало продуктом, с одной стороны, развития общественного производства (так называемые «фордистские» технологии и связанная с ними система организации труда), с другой — развитием классового, в том числе революционного движения после Второй мировой войны, усилением соцлагеря и антиимпериалистической борьбой «третьего мира», которые заставили буржуазию богатейших стран перераспределять «бонусы» в пользу низов через «государство всеобщего благоденствия». Об этом написаны горы литературы, и как-то даже стыдно напоминать прописные истины автору левоинтеллектуального журнала.

Волга впадает в Каспийское море, корова даёт молоко. Не государство создало общество, а общество — государство.

Не повезло Ильченко жить в наше время, в которое всё «растворяется». Буржуазный и левый мифы, угнетённые и пролетариат оказались в гигантском чане с растворителем, где по рецепту Бодрийяра смешиваются и превращаются в «молчаливое большинство». Но давайте на секунду спросим себя: ново ли это? Ильченко вслед за учителями постмодернистской мудрости утверждает, что да. Но разве не всегда правящий класс и наиболее пресмыкающаяся и угодливая часть интеллектуалов говорили то же самое? Разве фашистские идеологи 1930-х не «растворяли» точно так же левый и буржуазный «мифы», разве не «растворяли» они пролетариат в «молчаливом большинстве» нации? Разве в 1950-1960-х не смешивали «мифы», говоря о конвергенции двух систем, о реформистском (в частности «шведском») социализме, о социальном государстве? Разве тогда не говорили, что пролетариат полностью интегрирован, что произошла «революция менеджеров» и всё теперь по-другому — нет ни угнетённых, ни пролетариата?

По сравнению с этими «растворителями» прошлых десятилетий современный неолиберальный «растворитель» смотрится совсем уж жиденьким. Наоборот, никак не желающая заканчиваться эпоха Рейгана и Тэтчер снова заговорила языком классовой борьбы богатых против бедных. Почитайте деловую прессу, о чём там пишут? О том, как бороться с профсоюзами; как ужасно, что Чавес забрал нефть у олигархии и построил больницы; как здорово, когда налоги для сверхбогатых снижают, как это оздоровляюще влияет на экономику. Разве это растворение? Нет, это чистейший, дистиллированный буржуазный «миф»!