Семьдесят два градуса ниже нуля. Роман, повести - Владимир Маркович Санин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Моя честь восстановлена? — Я беру ее теплую ладошку и глубокомысленно рассматриваю. — Поразительно! Никогда и ни у кого не видел такой отчетливой линии искренности. Твоя главная черта — это искренность.
Катюша скромно улыбается, она и без меня знает, что очень правдива.
— Любопытно, — бормочу я, — видишь эту продольную линию? Тебе суждена встреча с шатеном, рост высокий, профессия лавинщик… Кто бы это мог быть? Но погоди, продольную линию пересекает поперечная, шатену мешают какие-то барбосы…
— Барбосы остались с носом, — хихикает Катюша. — Ну и нахал же ты, Максим!
Ладошка, однако, из рук нахала не изымается, бессильно лежит, но из нее, кажется, бьет током. Какие глаза, щечки, зубки! Так и просятся восточные сравнения — бездонные озера, персики, жемчуг. Исключительно интересно узнать, какие мысли бродят в этой прехорошенькой головке, какая ложь готова сорваться с этих улыбающихся губ. А меня поощряют, я читаю в ее глазах обещание и чувствую, что слабею: еще одна улыбка, еще один такой взгляд — и я сдамся на милость победителя. Черт бы побрал эту гостиницу, в которой негде уединиться! Не выпуская ладошку, я веду Катюшу к окну, задергиваю штору и целую длинные тонкие пальчики. В эту минуту я намертво забываю о ее вероломном поведении и о мудрой характеристике, которую дал ей Гвоздь.
— Глупенький, — воркует Катюша, подставляя пальчики. Она торжествует, наконец-то укротила такого зверя. — Здесь будешь гадать или найдешь более подходящее местечко? Знаешь что? Возьми у нашего инструктора Никитенко ключ от пункта проката и дай мне, я там спрячусь и буду тебя ждать, хорошо?
Потрепав меня за ухо, она высвобождается и танцующей походкой идет к вестибюлю. Черт меня побери! Пункт проката не самое идеальное место, но погадать Катюше по руке я готов, кажется, на лавиносборе четвертой лавины.
Петю Никитенко, усталого и злого, я нахожу в вестибюле. Он возглавляет группу инструкторов, охраняющих входы и выходы из гостиницы, вторые сутки не спит и проклинает тот час, когда променял свой любимый Минск на этот «сумасшедший дом». Нужны лавинные зонды? На, бери ключ, потом вернешь. Я почесываю ключом подбородок и подмигиваю Катюше, которая шлет мне воздушный поцелуй из-за Петиной спины. Теперь нужно ключ передать, но Петя меня не отпускает, требует честно обрисовать ему лавинную ситуацию. Я обрисовываю, а взамен Петя доверительно сообщает, что по агентурным данным несколько групп отчаянных туристов замышляют побег, одну уже изловили при попытке взломать двери в пункт проката, где хранятся отобранные у туристов лыжи. «Заводилы — те самые твои барбосы с их красоткой стюардессой, она еще за манекенщицу себя выдавала, помнишь? Ребята не промах, так что нужно глядеть в оба».
Ощутимо чувствуя, как хмель выветривается из головы, я вновь подмигиваю Катюше и возвращаю Пете ключ: «Пожалуй, мне своих лавинных зондов хватит». Катюша разочарованно показывает мне язык и убегает — видимо, докладывать барбосам о крахе остроумно задуманного плана. До новых встреч, ненаглядная!
По гостиничной трансляции разносится: «Слушайте сообщение дирекции! Всех туристов, проживающих в четных номерах, просим срочно подняться к себе. Повторяю: всех туристов…»
— Что бу-дет… — стонет Петя. — И на кой черт я сюда…
— Прикрой меня, — тихо прошу я, но уже поздно.
— Максим Васильевич, дорогой!
Хотя я прячусь за Петю, горблюсь и корчу гримасу, мадама меня узнает. Со времени нашего чудесного спасения у шлагбаума я ее не видел и констатирую, что выглядит она на тройку (еще бы, женщины вообще трудно переносят разлуку с любимым мужем); что же касается Вадима Сергеича, то он спал с лица, небрит, брюки помяты — не выдающийся композитор, а лабух в поисках трешки на опохмелку. Видимо, роль нового патрона и утешителя мадамы сильно его утомляет.
— Что происходит? — набрасываются они. — Вы в курсе дела?
— Точно не знаю, — громким шепотом отвечаю я. — Вроде бы из четных номеров будут переселять в отдельные комнаты. Не всех, конечно, а кто успеет.
Мадама хватает Вадима Сергеича за руку и волочит к лифту, за ними устремляются другие, и я, пожелав Пете удачи, торопливо покидаю место диверсии.
Непостижимо, но слух об отдельных комнатах достигает библиотеки раньше, чем я туда вхожу, — очередь к маме редеет, разваливается на части, и книголюбы, давясь в дверях, бегут к лифтам. «Оставьте книги!» — кричит им вослед мама, но куда там! Представляю, сколько анонимных прохвостов будет она проклинать после инвентаризации. Меня мама понимает с полуслова. Не задавая лишних вопросов, она вешает на дверь табличку «Закрыто на обед», звонит дежурной по третьему этажу, просит срочно позвать Введенского из 324-го и передает мне трубку. Я приветствую Алексея Игоревича и предлагаю ему спокойно, не суетясь собрать вещи и спуститься в библиотеку. Через несколько минут он приходит, без всяких реверансов и церемоний принимает наше предложение, и мы уходим домой.
* * *
Густой чад на лестничной клетке вызывает у меня смутную догадку, что вместо обеда мы будет щелкать зубами. Но я ошибаюсь: за столом сидит вся свора, поедая какое-то варево и кроя Гвоздя на чем свет стоит. Олег вводит нас в обстановку: Гвоздь, одолжив у соседки двухведерный казан, вбухал в него две пачки риса, две банки свиной тушенки, посолил, лихо поперчил и сварганил блюдо под издевательским названием плов. Снизу лжеплов сгорел, сверху остался сырым, а серединой, помоляся господу нашему и махнув рукой на здоровье, можно попытаться набить брюхо.
Гвоздь отряхивается от ругани, как выскочившая из реки собака от воды.
— Зажрались, тунеядцы, — поясняет он Алексею Игоревичу, которому эта сцена доставляет большое удовольствие. — Настоящему едоку что нужно? Количество, в данном случае тарелка с верхом на рыло. А если едок при этом еще и остался в живых, значит, он получил и качество.
— Повесить его, что ли? — задумчиво спрашивает Олег. — Кажись, ничего другого не остается.
— Мало, — возражает Осман. — Слишком легкий наказание.
— Не забывайте, что я профорг, — высокомерно говорит Гвоздь. — Без санкции общего собрания меня вешать не положено. Анна Федоровна, с этого края сырой, пусть Рома лопает, а вы берите отсюда. Ну, как?
— Степушка, ты превзошел самого себя, — хвалит мама, — не откажи записать мне рецепт.
— Я не склонен, Степан, делать вам комплименты, — говорит Алексей Игоревич, — но в нашей гостиничной столовой…
— Зовите меня Гвоздь, — просит
