По ту сторону рассвета - Ольга Чигиринская

Но, уже обнюхивая свое любимое мясо, Драуглин ощутила железную хватку Воли. Вожак ушел, но Воля его оставалась здесь, и эта воля запретила трогать любимое мясо, пока не будет приказано. Драуглин расстроилась: ослушаться Воли было невозможно, это было еще хуже, чем Боль. Она подчинилась — и схватила то мясо, на которое Воля ей указала. Мясо закричало. Оно почти всегда кричало…

Когда крик Вилварина сорвался и умолк, когда смолкло и чавканье волчицы, когда она протиснулась в отвор и снова исчезла надолго, Финрод закрыл глаза, опустился на колени и остался наедине со своей болью.

Боль имела форму. Он изваял бы ее из обсидиана — изломанное, взорванное изнутри нечто, сплошные острые грани, иглы и лезвия — и переход в тяжкое, тягучее, тяжелое, черное…

Боль имела вес — руки выламывались из суставов, подкашивались ноги.

Боль имела вкус и запах — вкус рвотной желчи, запах крови.

Она была вещественна — а значит, преодолима.

Финрод боролся.

Это был обычный для него способ справляться со страхом перед неизвестным — придать неизвестному форму, осознать как нечто зримое, вещественное. Он любил, размышляя, разминать в руках комок воска или водить грифелем по доске — то, что выходило из-под его рук, зачастую было странно на вид и не проживало долее минуты — ему хватало этого времени, чтобы рассмотреть ту форму, которую неизвестное обрело. Проникнуть в суть, познать взаимосвязь — после этого страх отступал перед восхищением многообразием и великолепием форм бытия…

Осознать… Он стал тем, кого называют Мастером — в тот день, когда его руки стали таким же инструментом мышления, как и его разум.

Он научился придавать страстям форму, его резец повторял не только движения тела — движения души, его руки прощупывали в воске, глине или алебастре чьи-то черты — прокладывая дорогу от чужой души к его душе, он отображал лицо и тело — но постигал разум.

Его руки…

Сейчас они могли нащупать только форму боли.

Саурон знал, какая пытка вернее всего измучит не только тело его, но и душу. Изуродовать руки, изломать пальцы — и мастер-нолдо изведется в отчаянии.

Лишь в одном он просчитался. В том, что Финрод был не просто мастером — но Мастером, разгадавшим тайну воздействия fea на hroa. Мастером исцеления.

Один раз за эти четверо суток он уже попытался исцелить свои руки — и потерпел поражение: боль оказалась слишком сильной. Финрод надолго потерял сознание, потому что до конца не хотел отступать. Он не успел из-за этого попрощаться с Эдрахилом, но, придя в себя, обнаружил, что руки немного восстановили подвижность. Сломанные кости начали заживать. Пальцы должны были срастись неправильно — некому было их вправлять. Цепи вделали в стену так, что одной рукой дотянуться ни до другой, ни до лица или тела было невозможно. С пальцами приходилось полагаться на удачу. Что ж, в Мандосе ловкость рук ему не понадобится. Пусть пальцы восстановятся ровно настолько, чтобы выдержать бой с чудовищем и расклепать цепь Берена — о большем Финрод не просил.

Предстояла вторая попытка самоисцеления. Возможно, думал он, в этот раз будет полегче.

Когда привели горца, Финрод подумал было, что это конец. Берен не сумел довести свою игру до победы, Дортонион и Хитлум пали. Но в голосе Саурона он не заметил былой уверенности. Саурон не спешил похвастаться победой. И Берен не был похож на окончательно побежденного.

Весть, за которую расплатился жизнью Вилварин, была все же радостной вестью. В этом была надежда. Не на то, что ему удастся выжить — Финрод знал, что найдет свою смерть в этом подземелье — но на большее.

Берен должен был спастись. У него одного оставались силы. Его, видимо, избили, когда брали — но и только. Он сумеет не дать умереть остальным… Если кто-то еще останется…

Финрод попытался разобраться в природе заклинания, опутывающего человека. Эти чары были ему известны: Саурон использовал нечто подобное, когда пытал их — с поправкой на эльфийскую сущность. Финрод, Эдрахил, Эллуин и Нэндил умели защищаться от такого, а с прочими он не злоупотреблял, зная, что это заклинание может истощить fea до того, что она покинет тело. Но с Береном было иначе: Саурон уже не берег его жизнь, и заклятие, лежащее на нем, было жестким и неразрушимым, как цепи на руках. Берен не мог потерять сознание, пока — Финрод понял суть заговора — пока жив хоть кто-то из эльфов. Но вряд ли Саурон подарит ему ту смерть, которую приносит это заклятье: безболезненное, мгновенное угасание. За Береном придет волк. А значит, Саурон все же хочет сохранить жизнь Финроду — до последнего. Значит, время еще есть.

Он закрыл глаза и начал про себя тихую, длинную заклинательную песнь. Саурон лишил его власти над всем, что было вовне его, но над собой Финрод по-прежнему был властен. И он знал, что именно совершит, когда заживит руки и сумеет открыть те тайные кладовые своей силы, которых нельзя касаться без крайней нужды.

Здесь не было воздуха и света, но кругом был камень, а в нескольких футах, за стеной пещеры, бежал Сирион. Эльфа невозможно лишить доступа к Стихиям Арды, как бы ни старался Моргот это сделать. Сила Аулэ и сила Ульмо должны ему помочь — он не сомневался в том, что сумеет воззвать к ним и получит согласие.

Но, проходя через него, эти силы сожгут его плоть. Он сделает больше, чем может вынести hroa — и расплатится за это жизнью. У него была всего одна попытка. Всего одна.

Пальцы Финрода снова нащупали форму боли. Началось исцеление.

Это уже было — однообразные мучительные усилия для своего освобождения. Движение за движением он расшатывал коновязь, чтобы вырвать ее из земли…

На этот раз Берен пребывал в сознании, он не мог уйти в беспамятство, но время от времени проваливался в безумие. И тогда ему казалось, что он один во тьме, не в подвале Тол-и-Нгаурхот, а на деревенской площади, и руки не прикованы к стене, а привязаны к бревну, и он пытается расшатать и выдернуть не вбитый в стену крюк, а врытый в землю столб.

Но потом смерть приходила за кем-то из эльфов — и он выпадал из жуткой грезы прошлого в жуткое настоящее.

Тварь убивала одного — и успокаивалась на какое-то время. На сколько — Берен не знал. Он пытался вести времени счет по ударам сердца — но очень скоро оказалось, что это доводит до сумасшествия. Он сбивался и сознание мутилось. Порой казалось: наступает спасительный обморок — но нет. Саурон знал свое дело.

Он дошел до безумия далеко не сразу. Сначала — были отчаянные попытки освободиться.

Он сумел скрутить цепь на правой руке — кольцо достаточно вольно ходило на запястье. Резко налегая на скрученную, напряженную цепь всем своим весом, он ждал, что вот-вот не выдержит одно из звеньев, либо же крюк выскочит из стены. Семь мучительных рывков, один за другим — и долгий отдых. Аладар лежит под землей, и его верный пес Дхейран одну за другой процарапывает семь крышек его каменного гроба — но, дойдя до восьмой, выбивается из сил, и тогда крышки одна за другой срастаются Ах, если бы у Дхейрана хватило сил процарапать восьмую Он несколько раз пытался, преодолев себя, рвануть цепь в восьмой раз — сломанная ключица не давала. Боль он презирал — но одновременно с ней приходила мерзкая слабость, от которой даже ноги подкашивались. В эти минуты он ненавидел себя, свое смертное тело, свою жалкую природу, которой бессильна овладеть воля. Будь он эльфом — его тело не предавало бы его так жестоко.