Трудный путь к диалогу - Александр Мень

Это было недвусмысленным указанием на то, что новое правительство ориентируется на секулярную модель, которая теоретически должна исключать конфронтацию между Церковью и Государством.

Однако история, как известно, не Невский проспект. Вопреки надеждам конфронтация началась, и очень скоро.

Сейчас, в перспективе десятков лет, становится все очевиднее, что в конфликте нельзя винить какую-либо одну сторону. Всякая революция неизбежно освобождает стихию насилия, управлять которой исключительно трудно. Среди институтов, связанных со старым режимом, оказалась и Церковь, что определяло негативное к ней отношение. В то же время экстренно изданный декрет об отделении Церкви от Государства вызвал протест религиозных кругов, видевших в нем акт дискриминации. Это, казалось бы, подтверждали многочисленные антиклерикальные и антирелигиозные эксцессы.

Думается, уже давно пора расстаться с легендой, которая все еще кочует из книги в книгу, будто патриарх Тихон предал новую власть анафеме. Он лишь отлучил от Таинств тех верующих, которые участвовали в беззакониях, жестокостях, расправах. И вообще, Собор еще 1 сентября 1917 года заявил, что "Церковь Православная не принимает участия в борьбе политических партий" [7][7] Коммунист, 1957, 4, с. 19.). Патриарх осудил эмигрантских раскольников, избравших по политическим мотивам путь самочиния. И все же следует признать, что значительная часть иерархов и церковных людей оказалась неготовой к радикальным переменам и отнеслась к ним с открытой или молчаливой враждебностью.

Все это в первые послеоктябрьские годы способствовало развязыванию настоящей войны против религии, войны, которая была обусловлена не законом, а общими тенденциями и атмосферой времени, Особую остроту она приняла в связи с вопросом об "изъятии церковных ценностей".

Церковь во все времена рассматривала собранные в ее ведении материальные ценности как общенародное достояние и с готовностью отдавала их в моменты национальных бедствий. Так могло произойти и перед лицом голода начала 20-х годов. Но на практике традиция была подменена приказным насильственным "изъятием", что повлекло за собой протесты верующих, кровавые стычки, процессы и смертные приговоры. Патриарх Тихон был арестован. После освобождения он предпринял ряд шагов для нормализации отношений с властями, но ощутимых плодов это не принесло.

Насколько призрачными оказались тогда надежды на примирение, видно из опыта так называемого "обновленческого" раскола, руководители которого энергично выступили за поддержку советской власти. Выяснилось, что даже такая перемена курса мало что изменила, как не спасла положения декларация главы Патриаршей Церкви, митрополита Сергия (1927). Репрессии обрушились на всех: "тихононцев" и "обновленцев", "непоминающих" и сектантов, католиков и даже шаманистов. В конце 20-х годов были уничтожены сектантские коммуны, в том числе созданные толстовцами. Были закрыты религиозные школы, постепенно сведена на нет церковная печать, перестали издаваться Библии, закрывались храмы и монастыри, шли под склады или взрывались памятники архитектуры. Жгли книги, иконы. Все шире становился размах антирелигиозной пропаганды, которая нередко прибегала к откровенным глумлениям и кощунствам. Экстремисты от атеизма затевали "комсомольские рождества" и "пасхи", во время которых молодежь устраивала шутовские процессии, одевшись в облачения служителей различных культов.

Не случайно герои поэмы Александра Блока, двенадцать апостолов "нового евангелия", кричат: "Пальнем-ка пулей в святую Русь". Антицерковная война незаметно превращалась в антинациональную, ибо традиции народов страны были тем руслом, по которому издавна протекали традиции христианства, ислама и других религий. "Штурм небес" спровоцировал тот род культурного самоубийства, горькие плоды которого мы пожинаем и сегодня.

А как же все-таки вера? Как могли допустить это люди, выросшие на тысячелетних религиозных основах? Часть погибла или оказалась в лагерях, часть лишилась отечества, уцелевшие после урагана ушли в своего рода духовное "подполье", изоляционизм. В гражданском отношении верующие сознавали себя париями, изгоями, людьми второго сорта, их считали врагами общества. Немало было и таких, кто пережил нечто вроде обращения в иную веру. Народные мечты о рае на земле, ярко описанные Андреем Платоновым, стихийная эсхатология масс находили пищу в утопизме, который вдохновлял строителей новой жизни. Многие верили в оправданность лозунга, начертанного в Соловках: "Железной рукой загоним человечество в счастье!"

Подобные чувства нашли отражение в тогдашней литературе, например в поэме Сергея Есенина "Инония". В ней он, имитируя речь пророка-обличителя, клянет старый мир, "проклинает Радонеж" и "лай колокольный" во имя таинственного Града, который видится впереди,

Языком вылижу на иконах я

Лики мучеников и святых.

Обещаю вам град Инонию,

Где живет божество живых...

В богоборческом экстазе, выплевывая Причастие, он провозглашает:

Новый на кобыле

едет к миру Спас.

Наша вера - в силе.

Наша правда - в нас!

И новый "Спас" не замедлил явиться. Только приехал он не на кобыле. Товарищ Сталин, хотя и родился горцем, не любил показываться перед народом верхом на лошади...

"Все мы жили под Богом"

В революциях почти всегда присутствует риск, связанный с моментом правового вакуума. Разрушая законность старого типа, люди не сразу способны сжиться с новым правовым порядком, принять его всерьез. Разрушительная стихия подчас все еще бушует, когда уже настало время созидать, этим, как показывают примеры истории, легко пользуются "корифеи властолюбия". Так возвышались Кромвель, Робеспьер. Наполеон. Не миновала такая опасность и Октябрь.

К ней присоединился и другой тревожный симптом; отход от принципа секулярного государства, Такое государство по самой своей природе обязано нелицеприятно оберегать граждан, а из человеческих свобод свобода совести одна из важнейших. В разгаре борьбы, в опьянении побед об этом фактически было забыто. А в 1929 году, расправляясь с крестьянством, Сталин ввел законодательство о культах, которое иначе как дискриминационным не назовешь. По словам Константина Харчева, бывшего председателя Совета по делам религий, это сталинское законодательство попрало декрет об отделении Церкви от Государства и установило "полную зависимость церкви от власти".

К тому времени в религиозных общинах уже исчезли все оппозиционные элементы. Почти все они открыто заявили о своей гражданской лояльности. И все же Сталин продолжал ужесточать нажим.

В какой-то мере это было частью его общего похода против культуры, духовности, против народа, но здесь присутствовал еще один скрытый мотив, важный лично для Вождя. Неуклонно и целенаправленно, следуя ревнителям "макиавеллизма", строил он здание абсолютной диктатуры, С холодным расчетом убирал с пути все и вся, что могло иметь хотя бы тень опасности для его самодержавия. Нельзя было больше отделять от его личности и воли ни науку, ни искусство, ни литературу. Ни тем более религию. Но сохранять ее даже в "прирученном" виде было рискованно. Бог должен быть один - тот, что в Кремле, и вера в него призвана стать господствующей государственной идеологией. Вождь - единственный оракул и носитель истины. Его не лимитирует даже формально исповедуемый им марксизм, ибо сам Вождь полностью олицетворяет его доктрину.

И вот завершаются "последние бои". Сталинская Конституция исключает пункт о допустимости религиозной пропаганды. Символом победы "культа" становится взрыв храма Христа Спасителя. Перед второй мировой войной от религиозных структур страны остаются одни обломки*(* Сталинская религиозная политика времен воины явно была Вынужденным тактическим маневром, предпринятым перед лицом грозной опасности и ради уступки военным союзникам.)

С того момента, когда Вождь решил, что религиозный вакуум дает ему достаточный простор, начинается краткая, но принесшая неисчислимые страдания история новой религии, рецидива языческого человекобожия. "Отец народов" восходит на свой одинокий Олимп, откуда заблаговременно были изгнаны все другие божества, идеалы и принципы. О таком абсолютизме не мог помышлять и сам император Август...

Портреты генсека, подобно иконам, пишутся по строго обозначенным каноническим правилам. Их размещают повсюду, словно образа. За их оскорбление могут судить как за покушение на саму личность Вождя. Его статуи торжественны, словно изваяния фараонов. Многим памятно полотно тех лет "Утро Родины", где никакой Родины нет, а есть один Он, подобный явлению из иных миров. Музей его подарков становится своего рода святилищем, наполненным тотемами, жертвенными сувенирами. Его биография печатается крупным шрифтом, как Евангелие. Изречения "корифея всех наук" цитируют как решающее слово, как Священное писание.