Там, где папа ловил черепах - Марина Гельви

— Ну вот видишь, Тамара! Я же говорила, что рано вести детей в оперу.

И чтобы я больше не переживала, она сказала, что история Каварадосси на этом не кончилась. Это для оперы придумана его гибель. А на самом деле Каварадосси был расстрелян холостыми патронами, а когда солдаты удалились, он вместе с Тоской бежал.

— Куда?

— В Абиссинию. Там он стал командиром партизанского отряда и воюет с фашистами.

Я пришла в восторг. Именно такого конца я ждала от «Тоски». А что плакать зря целый вечер. И для чего только такие оперы сочиняют?

Вернулись из Абастумани Алешка и Ленька. Мы рассказали им про Каварадосси. Мы с Люсей заранее договорились заботиться о них, уступать им во всем, чтобы им легче было перенести свое горе. Они действительно выглядели после возвращения какими-то равнодушными, подавленными. Но Каварадосси заинтересовал.

— Где идет это кино? — спросил Алешка.

— Это в опере показывали.

Он не знал, что такое опера. Я объяснила как могла.

— Значит, этот Каварадосси теперь в Абиссинии?

— Да!

— А ну пошли, посмотрим на карте, где он там.

С тех пор мы еще внимательнее следили за военными действиями в Абиссинии, ведь у нас появился там знакомый, замечательный герой Каварадосси.

Давай бороться вместе

В самый разгар лета в далекой Испании началась война. В саду Надзаладеви, где находилась наша пионерская площадка, собралось много народа. Выступали ударники депо, на фасаде клуба висело алое полотнище: «Прочь руки фашистов от испанского народа».

Один за другим поднимались на трибуну рабочие:

— Фашизм — враг мира! Боритесь с фашизмом!

Люди, заполнившие весь сад, выбрасывали вверх крепко сжатые кулаки:

— Рот фронт! Рот фронт!

Мы, ребятишки с пионерской площадки, сновали между митингующими и тоже кричали: «Рот фронт!» На пионерской площадке был сбор отряда, и вожатая рассказала про Испанию. Там победил народный фронт. Но генерал Франко поднял мятеж — фашисты хотят задушить республику. Испанский народ не допустит этого! Долой подлого генерала Франко! Мы кричали:

— Да здравствует республика!

Карта в нашей галерее снова оказалась в центре внимания. Мы не только следили за ходом военных действий. Мы говорили об Испании, ее народе, ее истории. Папа сказал, что Испания в древности называлась Иберией. А Грузия — Иверией. Есть предположения ученых о том, что земли Закавказья когда-то заселяли испанцы. А может, грузины когда-то пришли в Закавказье с Пиренейского полуострова? Ведь те и другие внешне и по характеру похожи.

Хотелось проникнуть в глубь веков, узнать о древних переселениях народов. Кто чей предок? Где прародина испанцев, грузин, русских, французов?..

Дядя Эмиль сказал, что не стоит ломать голову — все люди из одного начала. И потому, как ни стараются очередные авантюристы доказать превосходство одной нации над другой, попытки эти всегда терпят фиаско. Фашисты пошли еще дальше: утверждают, будто арийская раса божественного происхождения. Это вообще абсурд.

Как-то раз, прибежав с пионерской площадки, я начала рассказывать тете Тамаре о том, что мы, пионеры и октябрята, решили помогать испанским детям. Соберем деньги, кто сколько сможет, лишнюю одежду, и потом корабли повезут все это в Испанию. Один наш корабль уже приплыл в порт Аликанте. Испанцы встретили его криками: «Вива ля унион Совьетика!»

Тетя Тамара слушала как-то рассеянно и вдруг заплакала.

— Почему вы плачете?

— Твой отец в больнице.

— Почему?

— Надорвался.

— Как надорвался?

— Еще весной. Помнишь, мама сердилась, что он неделями домой не приезжал? А он пахал землю по ночам. Тракторист пахал днем, а он ночью. И случилась беда: плуг зацепился за корягу. Эрнест в темноте не разглядел, что не под силу ему будет приподнять эту тяжесть, и все же приподнял — высвободил плуг. Через несколько дней увидел на животе опухоль. Эмиль сразу сказал: грыжа. Надо было немедленно ложиться в больницу, но твой отец и слышать не хотел: «Нельзя, посевная в разгаре». А вчера стал помогать рабочим сгружать сеялку, и привезли его из совхоза прямо в хирургическое отделение. Я тебе все это рассказываю, чтобы ты маму не расспрашивала, ей и так тяжело. И не плачь. Не надо еще больше расстраивать маму. Иди в комнату, Они там.

Мама и Коля сидели, обнявшись, и плакали. Я прильнула к ним.

— Дети мои, — сказала, сдерживая рыдания, мама, — деточки мои дорогие! — Она задыхалась. — У нас, кажется… не будет… папы…

Я не могла вынести этого:

— А нельзя его вылечить? Мама! Разве дядя Эмиль не может его вылечить?

— Хватит! — неожиданно резко оборвала она. — Слезами горю не поможешь! Коля, живо на базар, купи мяса и картошки. А ты, Ирина, помоги тете Тамаре. Я иду в больницу.

Прошел день и еще день. Операцию почему-то откладывали. А жара стояла невыносимая. При такой жаре вообще не рекомендовалось делать операции — могли быть нагноения. Дядя Эмиль заранее нервничал.

Денег у нас не было, и неоткуда было их взять. Мы с мамой поехали в управление за жалованием папы. Она взяла меня с собой потому, что чувствовала себя плохо и боялась упасть на улице.

В управлении кассир сказал, что нашей фамилии в ведомости нет. Тогда мы поднялись на третий этаж. Мама хотела войти в кабинет, но секретарь окликнула ее и сказала, что Георгия Вахтанговича нет.

— А где он? Когда я смогу его увидеть?

Девушка только вздохнула.

— Скажите, будьте добры! У меня отчаянное положение: мужу почему-то не выписали жалованья, жить не на что, и я хотела попросить Георгия Вахтанговича разобраться в…

— Он арестовал, — опустив глаза в свои бумаги, прошептала девушка.

— Как арестован?

— Я больше ничего не могу вам сказать. Я сама ничего не понимаю.

Мы пошли по лестницам вниз. У выхода мама опустилась на скамью, прислонилась затылком к стене, закрыла глаза.

— Мама, что с тобой? Позвать кого-нибудь?

— Нет. Сейчас пройдет. Посиди.

Потом мы шли по узкой улочке и мимо Дезертирского базара. Там, перед входом, была толкучка. Азербайджанские татарки в больших платках с привязанными к спинам младенцами совали нам в руки пучки киндзы[42], уговаривая купить, и цыганки в окружении своих крохотных, необыкновенно бойких и грязных ребятишек пронзительно кричали прямо в лицо: «Синька! Лиля!» Мы путались среди продающейся старой одежды, глиняных кувшинов, цветов, вязаных носков, детских чепчиков, раскрашенных копилок и ступок. Происходящее вокруг казалось сказочным, феерическим — океан голосов и солнца, — и не верилось, нет, не верилось, что папу кто-то ненавидит.

Мы оторвались от толкучки, повернули в другую тихую улочку. И снова меня отхватил страх за папу: высокие немые окна больницы с мертвенно-белыми занавесями испугали: что там, за ними?

В приемной надели принесенные с собой халаты и пошли по коридорам. Шли, шли… Я уже хотела спросить, где же папа, мы повернули в боковой коридор и остановились в дверях палаты. В дальнем углу лежал на кровати человек. Я сразу даже не узнала папу, так он исхудал с тех пор, как в последний раз видела его. Мама сжала мою руку, я поняла, притворилась веселой, мы подошли к кровати. Папа слабо улыбнулся и поманил к себе. Мы нагнулись.

— Как дела? — не своим, очень слабым голосом спросил он.

— Все хорошо, — весело ответила мама. — Все в порядке.

— Успокой Эмиля, он… не жалеет себя.

— А где он?

За папу ответил больной, сидевший, как и все другие, на кровати:

— Он в ординаторской. Пойдемте, провожу.

Пока шли, он рассказал о ссоре дяди Эмиля с дежурным врачом. Произошла она час назад. Дядя отлучился из палаты, в это время пришла медсестра и положила папе на живот грелку. Не успела она выйти, вернулся дядя. Он глазам своим не поверил, а когда узнал, что это предписание дежурного врача, диву дался. И как раз вошел врач. Дядя попросил его пройти в ординаторскую, чтобы поговорить там. Но молодой человек заупрямился, разозлился и… предложил дяде покинуть палату. Это слышали все больные. Они с возмущением переглянулись: Эмиль Эмильевич консультант больницы и глубокопочитаемый специалист. Тем не менее дежурный врач еще раз повторил свое требование.

— Мальчишка! — потерял самообладание дядя. — Неуч! Рабфаковец!

— А-а-а-а?.. Так, значит, вы против Советской власти?!

От неожиданности дядя замер. Потом с силой замотал пальцем перед носом врача:

— Вы меня не спровоцируете! Мало того что не постеснялись объясняться при больных, вы меня еще и провоцируете? Тут все мои пациенты, все меня знают много лет! Пусть скажут: можно ли меня подозревать в предательстве? А вот вы своей халатностью и наплевательским отношением к работе как раз и разрушаете веру людей в Советскую власть!

— Вы ответите за рабфаковца! — крикнул врач.