Рассказы провинциального актера - Владимир Шурупов

Леонид Кузьмин, дядя моего приятеля, не успел стать актером, не успел стать художником, — хотя одинаково легко мог стать и тем и другим, — потому что ему пришлось стать солдатом.

Кто и когда научил дядю, будущего — после войны! — актера и режиссера, писать миниатюры актерским гримом, как бы соединяя два великих ремесла — оставалось загадкой.

На фронте такому вряд ли научишься.

Среди картинок на внутренней стороне крышки я внимательно рассматривал ту, что открыла мне потаенную дверцу в кладовые памяти двадцатилетней давности.

— Цыган! — сказал я почти торжественно, чего всегда боюсь, настолько в наше время это выглядит фальшиво, но моя память соединила такие давние и неожиданные точки, что давала мне право на некоторую высокопарность. — Тебя одного в роду так прозвали, или есть еще кто-то?

Он рассмеялся:

— Я тебе столько всего рассказывал, неужели это забыл рассказать? Моего дядьку, этого самого — художника, тоже звали Цыганом. Вон его портрет. Похожи?

— Я думал — твой портрет!

— Меня потому и прозвали Цыганом, что был похож на дядьку, сначала в семье, потом в школе, потом и до театра докатилось…

— Значит, дядьку звали Цыганом. Еще вопрос — после войны он работал на периферии?

— Он всю жизнь там…

— Хорошо. Конкретнее — работал ли он на Среднем Урале в городе N.? — почти по слогам спросил я.

Я не спрашивал, я был уверен и требовал его подтверждения.

Он согласно кивнул головой:

— Работал. Года четыре…

— Ясно. А тот, кто научил его этой технике письма — гримом и лаком, — был гримером?

Игорь замялся:

— Не знаю. По-моему, нет. Он был актером…

Я сник, но ненадолго.

— Ладно. Потом уточним, может, в самом деле что-то не так, и весь мой карточный домик сейчас рассыплется… Скажи мне, его звали… — я сделал паузу, как в хорошем детективе, где после двенадцатой серии, перечислив всех, кого можно было подозревать, открывают имя настоящего преступника, который вообще ни разу не показывался на глаза зрителю, а творил свои черные дела за кадром, но в данном случае шла речь об отыскании положительного героя. — Его звали — Василий?

Мой волшебный замок из паутины воспоминаний готов был рухнуть в это самое мгновение.

Цыган удивленно посмотрел на меня.

— Василий! Откуда ты знаешь? — он улыбался и удивленно покачивал головой.

— Фамилия?

— Не помню…

— Постарайся вспомнить…

Он долго хмурил лоб, пожимал плечами, потом неуверенно сказал:

— Кажется — Горелов…

— А может — Гаврилов…

— Точно, — он облегченно рассмеялся, — просто рядом — Горелов — Гаврилов… Но точно — Василий Гаврилов.

Мы поняли, что спешить нам теперь некуда, имеет полный смысл подробно разобраться и распутать, как могли столь разные люди в столь разные времена и в разных местах оказаться переплетенными своими судьбами — я, актер Андрей Рык, бывший лейтенант Василий Гаврилов, позже гример или актер, и Леонид Кузьмин — бывший солдат, а позже актер, режиссер, художник — рыцарь провинции.

Начал я, так как мое воспоминание во времени было более отдаленным, чем встречи Игоря со своим дядькой несколько лет назад — более отдаленным, потому менее мыслимым. Я взял коробку с гримом старшего Цыгана, отыскал нужную мне картинку и показал ее Игорю.

В углу коробки тонкими палевыми линиями были нарисованы во весь рост шесть девушек, стоящих на табуретах. Детали картины не были проработаны — только шесть тоненьких фигур, — и лишь венчики волос отличали их друг от друга, — одна была с огненными волосами, другая с черными… Что-то в этом рисунке притягивало внимание и настораживало — в равности построения фигур, в их бездвижности и одинаковости было что-то грустное, если не трагическое. Люди, выстроенные в шеренгу, если они не солдаты, всегда вызывают недоумение, близкое к состраданию, настолько это противно природе человеческой.

— Эти фигурки, — сказал я Цыгану, — не фантазия твоего дяди, а рисунок с натуры.

— Да! — коротко и затаенно ответил Игорь, и мне показалось, что в нем тоже сплелось и легкое слежение за детективными ходами воспоминаний, и та серьезная жизнь, что скрывалась за их замысловатыми сюжетами.

И еще его удивило, что постороннему — а в данном случае я был именно таковым — было известно то, что было их семейным преданием тридцатилетней давности, известным всем существующим на земле веточкам рода Кузьминых.

— Эти фигуры, — продолжал я, — память об одном событии весны сорок пятого года! Погоди, сейчас постараюсь вспомнить — где это было… Вертится в памяти… Есть! Это было в земле Бургенланд?

Цыган откинулся на спинку дивана, затянулся и, скрывая усмешку, сказал серьезно:

— Отлично. Я чуть не попался…

— Так или не так? — обиделся я.

— Так, да не так. Дело было в Бургенланде, но кончай мистифицировать меня. Все дело в том, что я знаю свою слабость — рассказывать занимательные истории… К твоему сведению, они не всегда выдуманы, над некоторыми не стоит смеяться… Это — одна из них! Я ведь тебе ее рассказывал?!

Он говорил серьезно, почти обиженно.

Я горячо откликнулся:

— Клянусь, не рассказывал…

— Верно?

— Я же сказал — клянусь. И докажу тебе, что знаю эту историю сам — почти что из первых рук. То есть так и есть — из первых!

В основе актерской профессии лежит игра, и когда современные режиссеры пытаются разъять ее на арифметические действия — проверить алгеброй гармонию! — игра теряет свою суть. Многие непосвященные, встречая в быту актеров, решают, что это народ либо глуповатый, либо слишком взвинченный, потому что ведут себя и реагируют на события и разговоры бурно и несдержанно, как дети, что уж вовсе не подобает взрослым — эти люди просто не понимают, что перед ними «игра», «подыгрывание», — своего рода «тренинг».

Впрочем, благодаря новой самодельной теории театра, что главное — выявить себя, свою личность, а не автора — будь то Чехов, Шекспир, Толстой, какая разница, — главное, показать себя! — актеры и в быту стали тренировать в себе отстраненность, замкнутость, философскую загадочность, которые смахивают порою на обыкновенную серость и скуку, какие уж тут глубины выявлять?!

Говорю все это к тому, чтобы объяснить наш приподнятый в тональности разговор, наше небольшое подыгрывание неожиданностям тайны, повышенные восклицания — мы помогали друг другу, а уж мне, бывшему провинциальному актеру, это вполне простительно.

Но в глубине души у нас, сорокалетних, было, пожалуй, еще больше изумления и восклицаний, только боялись мы их выплеснуть наружу, чтобы не оказаться заподозренными в сентиментальности, и подменяли их чуть повышенными интонациями, из коих сразу можно было понять — «мы же подыгрываем друг другу, знаем, что подыгрываем, в этом и есть ироничность по отношению к самому себе, очень современно!»