Поклонение волхвов. Книга 2 - Сухбат Афлатуни

Так думал Косой Хабиб сам тайный шиит хотя о том что он тайный шиит не знала даже его жена да и он сам об этом иногда забывал. Шиитство перешло Хабибу от отца вместе с торговлей снадобьями и склонностью к частым головным болям и Хабиб воспринял эту тайную веру как самую неприбыльную и хлопотную часть отцовского наследства но наверняка на каких-то небесных торгах и базарах имеющую свою цену. Так иная жемчужина смотрится тусклой но дай ее сглотнуть петуху через три дня зарежь вскрой желудок и извлечешь оттуда жемчужину обновленной и сверкающей. Так и свое тайное шиитство Хабиб считал вроде проглоченной жемчужины.

А почему Косой Хабиб о Пойостоне подумал? А просто подумал и подумал надо же о чем-то думать угли мыслей поворошить чтобы не остыли. Просто приходили в нему сегодня в лавочку за одним снадобьем и еще спросили так ли оно действует на желудок людей из десятого климата как на обычный или нет а потом где Пойостона находится спросили ну и понятно зачем им снадобье и зачем еще сверх цены заплатили за молчание.

Пойостона здание четырехугольное с двором внутри как ароматный плов кипит и булькает торговля. Комнаток тридцать или тридцать пять и держат все это хозяйство три торговца знатоки своего ремесла рабы у них на всю Бухару славятся бессловесностью, покорностью и другими похвальными свойствами только очень уж глупы и тупоумны ум у них от побоев из головы вытек как желток из яйца а ведь иногда с рабом хочется и по душам поговорить обсудить последние новости и поразмышлять о тщете сущего ну не с женой же об этом разговаривать и так сидит целый день и новости языком как мельницей для перца перемалывает или начнет вдруг о бренности сущего рассуждать думает раз у нее больная печень значит ей уже можно сравнивать этот мир со струйкой пыли а прояви с ней еще немного мягкости глядишь стихи сочинять начнет семью опозорит!

Обмывальщик трупов Курпа.

Бежит по улицам полным весенней грязью. Живой может подождать а мертвый никогда. Быстрее в тот же день схоронить надо. Пока у умершего не затвердел язык а то не сможет гладко ответить на вопросы ангелов на Мосту разлук поэтому быстрее быстрее. А то задержишься заболтаешься с продавцом голубей или заглазеешься на казнь и скажут люди этот Курпа хотя молодой совсем медленный стал наверное заболел ришту в пятках завел умом ослаб костью размяк скоро сам обмывальщика потребует! Или скажут этот Курпа хотя молодой совсем медленный стал наверное цену набивает живых не уважает так хотя бы мертвых постеснялся! Ну да живой подождет а мертвый ждать не будет особенно летом которое и для живых обременительно не говоря об остальных. Подумают так люди поцокают языком и перестанут посылать за Курпой а другого ремесла у Курпы нет отец его был обмывальщиком трупов и дед и прадед тоже и если у Курпы родятся дети тоже дай бог будут обмывальщиками продолжат семейное ремесло. Поэтому быстрее Курпа! умершие народ капризный все вокруг них бегают суетятся слезы исторгают поминальное угощение варят и тебе тоже перепадет быстрее Курпа!

Несется Курпа по улицам поболтает немного с торговцем голубей погладит птицу и дальше побежит или постоит подпрыгивая чтобы увидеть из-за леса спин и тюбетеек как какого-то старца казнят а за что казнят не разобрать глазеть дальше не будет просто постоит не очень долго полюбуется как палач свое искусство показывает и дальше побежит. Хлопает по ноге привязанный к поясу ковш вечный товарищ обмывальщика орудие его искусства и болтаются рукавицы. Уступайте мне дорогу о живущие ибо живой может подождать а мертвый нет пусть даже раб потому что бежит Курпа в Пойостону что у Самаркандских ворот быстрее быстрее.

Тело лежало в узкой комнате. У изголовья сидели старухи главная читала молитву и перебирала четки остальные подпевали вместо четок перебирая косточки джиды. Курпа вспомнил как мать объясняла на каждой косточке десять белых бороздок каждая бороздка буква «алиф» с которой начинается имя Аллаха милостивого и милосердного оттого от каждой косточки прочитанная молитва умножается в десять раз понятно сынок? Образованной женщиной была мать сама до последнего дня честно плакальщицей трудилась такая искусница даже луковицу под чадру не подкладывала сама в нужное время могла слезы исторгнуть. Сейчас конечно молодежь уже так не плачет ленится.

Увидев сквозь сеточку своих чучванов входящего Курпу женщины заторопились стали передавать косточки джиды главной плакальщице та на косточки подула и в платок положила. Потом косточки положат в могилу потому что на них следы молитвы чтобы душа выходя из тела посмотрела на них и вспомнила что она мусульманка а то души в этот важный момент память теряют а тут косточки джиды подсказка все-таки.

Женщины вышли. Курпа стал натягивать рукавицы.

Посмотрел наконец на того, кого предстояло обмыть.

— Во-ой, — пробормотал Курпа, наклоняясь над умершим, — кто это?

На плечо Курпы сзади легла рука.

— Тихо… Не кричи. Делай, что скажу.

Так встретился Курпа со знаменитым рабом Гаспаром, от чьего сна был когда-то зачат, когда сам Гаспар сидел в далеком северном зиндане и видел сны приговоренного к смерти, но что такое смерть, если для обмывальщика трупов она есть жизнь, хлеб и мясо? Так встретился Курпа с Гаспаром, непобедимым в красноречии, ненасытным в любви и поиске истины, только что такое истина и для чего она простому обмывальщику трупов, если труп ее нельзя обмыть и получить за это скромную плату?

— Ты не обмывальщик трупов, — сказал ему Гаспар, когда они сидели под огромным шах-тутом и черные ягоды падали на их головы, плечи, ноги. — Ты был сыном Повешенного Дервиша и Горбуньи, рожденным среди коконов шелкопряда. Ты помнишь это?

Ташкент, 8 апреля 1912 года

«Шахерезада» переливалась огнями, как крупный, хотя и несколько фальшивый бриллиант. В интерьере заметны перемены. Занавес с одалиской исчез, вместо него вывешена крашеная черная простыня. На ней изображены гусиное перо и профиль поэта, недавнее стодесятилетие которого культурная общественность сытно и пьяно отпраздновала. Сверху золотым шрифтом выведено: «Прометэй. Кружок живого слова».

По сцене разбросаны цветущие ветки, означающие приход весны и обновления.

На саму сцену выходили, выбегали или выпархивали, взмахнув чем-нибудь, поэты. Поэты-мужчины читали в основном по памяти, забывая слова и роясь в карманах в поисках подглядки. Женщины больше читали по книжкам, шитым бисером; поэтесса Ариадна вышла со свитком и прочла по нему «Поэму о коне», в которой обращалась к демиургу с просьбой сообщить ей какую-то силу.

Публика, заполнявшая «Новую Шахерезаду», была тоже не та, что обычно. Большинство состояло из родственников и приятелей читавших. Они ели и пили, отвлекаясь от тарелок только на то время, когда выступал «их» поэт. Тогда вилки и ножи застывали и клались на стол, а ладони готовились к овациям. Некоторые, впрочем, и на «своих» поэтах не переставали жевать, хотя и делали это медленнее и как бы задумчивее.

Можно было заметить и несколько случайных зрителей, которые были привлечены афишей с голым юношей, привязанным к скале какими-то лентами. Эти, случайные, либо быстро доедали свои порции и исчезали, либо оставались и отпускали не совсем уместные замечания. В таких случаях Матильда Петровна, сидевшая на сцене, звонила в колокольчик и бросала огненные взгляды.

Самую малочисленную часть публики составляли те, кому не хватило решительности отклонить приглашение Матильды Петровны. Это были авиатор Анатоль, сидевший с рюмкой абсента и зеленоволосой девушкой; кто-то из железнодорожной конторы и одна из дам-сопроводительниц («Овна»? «Евна»?), виденная отцом Кириллом в депо. Наконец, в «гроте» поместились сам отец Кирилл, Чайковский-младший, а также Ватутин, который заявил, что ничего читать не собирается. Правда, одет он был с мрачной торжественностью, из петлицы торчала роза серо-коричневого оттенка.

— Где вы взяли такой цветок? — заинтересовался Чайковский.

Он был еще трезв и ко всем обращался на «вы».

Поэты всё не кончались. Некоторые усаживались за рояль и помогали себе музыкой. Другие приглашали Сороцкую подыграть во время чтения мотивчик из Баха или просто пофантазировать. Сороцкая садилась и фантазировала.

Чайковский-младший чертил на салфетке нотный стан:

— Проклятый князь… Проклятый Гамлет… Не приходит… Ночи не сплю. Не приходит музыка. Пустота в ушах, ничего не слышу. Иногда кажется: вот, поймал. Тема Офелии. Начинает флейта. Будто издали, за горою. Па… Нежно, тихо так. Па… Утром еще раз просмотрел — дерьмо!

На сцену вышел поэт в лаптях. Публика зааплодировала. Ватутин пил лимонад.

Отец Кирилл принялся за свой блин. Потыкав вилкой, оставил. В голове сидел Казадупов. В голове сидела Мутка и ее молчание. В голове сидели декорации и костюмы к «Гамлету», голые стены, барочные пузыри, винтовая лестница, по которой течет толпа. NB: толпа — главный персонаж. Движется, застывает, осыпается лузгой, сопит, мычит. Гамлет, Клавдий, остальные — всего лишь куклы, всплывающие над головами массы и снова исчезающие — в топот, сопение, лузгу, пивную отрыжку. Толпа несется по пустоте Эльсинора; снег; королева прижимается к Клавдию не от похоти — какая похоть у куклы? — «согреться бы». На одре кровосмешения — «тепло…» Толпа влечет Офелию: «Но, но, моя карета!» Песни Офелии — песни толпы, пропетые кукольным голоском.