Землемер - Джеймс Купер

— Вы называете меня майором, любезный друг, а сами не любите, когда вас величают по титулу.

— О! Большая разница! Вы молоды, можете стать генералом, и, конечно, будете им, прежде чем достигнете тридцати лет. Мое же время прошло. Теперь я уже никогда не поменяю того мундира, который снова одел.

В нем начал свое поприще, в нем я и закончу.

— Но вы мне сами говорили, что вам надоели вычисления!

— Совершенная правда. Я никогда не мог поладить с цифрами, и в семьдесят лет люблю их так же, как любил в семнадцать. Вот Франк Мальбон, брат Урсулы, совсем другое дело: он распоряжался колоннами цифр точно так же, как ваш батюшка распоряжался своими батальонами при переходах через рвы. Я люблю таскаться с цепью, это занимает меня. Ремесло мое требует прежде всего честности. Говорят, что цифры не лгут, Мордаунт; о цепи этого сказать нельзя: иногда она изрядно врет.

— Где же господин Франк Мальбон? Я очень хотел бы с ним познакомиться.

— Он остался, чтобы помочь поднять строение.

Я услышал позади себя легкий вздох и невольно оглянулся. Урсула, как бы стыдясь своей слабости, покраснела, и я в первый раз в жизни услышал, как она заговорила. Приятный голос, как мужской, так и женский, есть один из счастливейших даров неба. Голос Урсулы мог бы пленить самый изнеженный слух, он был чист, приятен, нежен, а лучшего произношения нельзя было желать.

— Я думала, — сказала она, — что это новое строение поставлено наконец и что Франк возвратится вместе с вами. Я очень удивилась, добрый дядюшка, когда увидела, с каким рвением вы трудились для пресвитерианцев.

— То же самое я мог бы сказать и о вас, мисс Урсула, — ответил улыбаясь Эндрю, — вы также изумили меня. Впрочем, дело не в пресвитерианах, а в конгрегационистах. Я думаю, что и для них ты не отказалась бы сделать то же самое?

— Все, что я сделала, сделала для вас, для Франка, для господина Литтлпэджа и для тех, кто находился под строением.

— Да, мисс Урсула, — сказал я, — мы все очень обязаны вам. Без вашей помощи мы подвергались страшной опасности быть раздавленными.

— Конечно, этот поступок не вписывается в привычки моего пола, — сказала Урсула, печально улыбнувшись, — но когда живешь в лесах, то нужно стараться приносить пользу другим.

— Кажется, такая жизнь не нравится вам?

— Почему же не нравится? Ведь я живу с дядюшкой и с братом. Они для меня все, с тех пор как нет моей покровительницы. Их жилище — мое жилище, их счастье и удовольствие составляют и мое удовольствие и счастье.

Слова эти могли бы показаться натянутыми, если бы не были сказаны так чистосердечно. Я видел по глазам Эндрю, что он понимал свою племянницу и хорошо знал прямой и откровенный ее характер.

Урсула, высказав свои чувства, удалилась, как будто стыдясь, что не скрыла их в своей душе. Чтобы скрыть ее замешательство, я переменил разговор.

— Господин Ньюкем, как мне кажется, умеет управлять общественным мнением, — сказал я землемеру. — Как искусно он придал двадцати одному конгрегационисту, которые были на его стороне, вид большинства, тогда как они не составляли и трети всего собрания.

— Да, он в подобных делах неподражаем! — вскричал Эндрю. — Он сам говорит, что хорошо знает людей, а с помощью разных военных хитростей умеет так хорошо распорядиться, что вы, думая, что выполняете свою волю, будете полностью повиноваться его собственной.

Это редкий талант.

— Правда, такому таланту можно бы позавидовать, если бы только им пользовались всегда честно.

— А1 В том-то и штука! Что он пользуется им, это бесспорно, но как — это другой вопрос. Мне иногда досадно, а иногда так просто смешно смотреть, как он управляет этими людьми, заставляя их двигаться туда и сюда, а сам ведь никогда не вмешивается в дела. Я отвечаю за то, что он хорошо знает свое дело.

— Согласен с вами. Надо иметь особенный талант, чтобы приобрести влияние такого рода.

— Да, но нужно начать с того, чтобы лгать и обманывать, правда, он совсем не затрудняет себя в этом.

— Кажется, мой поверенный не принадлежит к числу ваших друзей; надо будет подумать об этом хорошенько.

Сказав это, я стал расспрашивать землемера о том, в каком положении он нашел дом и поместье, за которыми я поручил ему строгий контроль.

Жившие там люди были простые и скромные, они занимали только кухню и службы, а чистые комнаты оставались свободными, и от этого большая часть мебели была еще годна к употреблению. Поместье процветало без посторонней помощи. Деревья выросли, поля хотя не обрабатывались систематически, по крайней мере не были истощены, и все в основном, если не улучшилось, то не пришло однако в упадок.

Между тем как мы говорили, Урсула приготовила чай. Когда она пригласила нас к столу, я удивился чистоте и даже некоторой роскоши в посуде. Тарелки и ножи были дорогие, а на подносе стояла прекрасная, старинная, серебряная посуда, на которой были вырезаны гербы. Я пристально рассматривал ее, ожидая увидеть свой фамильный герб, но его не было. Я взял молочник и никак не мог понять, кому принадлежал изображенный на нем герб.

— Удивляюсь, видя здесь это серебро, — сказал я Эндрю. — Я знал, что дед мой был богат, но никак не думал, чтобы он простер свою расточительность до того, чтобы оставить здесь эти вещи. И притом эти гербы не Мордаунтов, ни Литтлпэджей. Нельзя узнать, кому они принадлежат?

— Мальбонам. Это серебро Урсулы.

— Да, дядюшка, и вы могли бы прибавить, что это все, чем я владею, — сказала с живостью Урсула.

— Эта посуда удивительно хороша, — прибавил я.

— Я вынуждена была ее выставить напоказ, потому что сегодня утром разбила единственный чайник, который был у нас на целый дом. Франк хотел купить другой, но до сих пор еще не появился. А что насчет ложек, то у нас других и нет. Взяв чайник, я сочла за лучшее одновременно показать вам все свое богатство. Посуда эта появилась сегодня на свет в первый раз после долгого, очень долгого времени.

Несмотря на все усилия Урсулы казаться равнодушной, в голосе ее было что-то печальное и трогательное.

Грубая радость какого-нибудь выскочки, упоенного своими богатствами, отвратительна, но падшее величие невольно возбуждает в душе нашей глубокое сочувствие, особенно являясь в образе невинности и добродетели.

Урсула говорила без тщеславия и гордости; это серебро составляло все, что ей осталось от ее семейства; не удивительно после этого, что она так к нему привязалась и что возбуждаемые им воспоминания производили на нее глубокое впечатление.

Мне очень приятно было видеть чувствительность, невольно обнаруженную Урсулой, а еще приятнее то, что она не предавалась вполне этой чувствительности. Урсула понимала, что требовал от нее принятый ею образ жизни; она одевалась просто, но со вкусом. В наряде ее не было ни изысканности светских девиц, ни грубой простоты девушек того класса, к которому она, казалось, принадлежала теперь сама. Из старинных материй, оставшихся ей после ее семейства, она сшила себе платья, очень приличные для настоящего ее положения, и в них она была очень мила. Хотя она не старалась казаться выше других, но по ее одежде и манерам легко было догадаться о ее происхождения. Во всяком случае, она была прелестна.