Приключения Аввакума Захова. Повести - Андрей Гуляшки

Аввакум долго не мог уснуть. Упустить такой момент! Почему он не зажег фонарик, направив его прямо в лицо неизвестному, когда тог находился в чулане? Это способна сделать любая женщина…

Скрипнув зубами, он повернулся к стене и закрыл глаза.

На заре Аввакума разбудил сильный ветер; он метался в ветвях старой сосны, гнул и ломал их. По небу бежали рваные тучи, в их просветах блестели синие лоскутки умытого дождем неба.

Казалось, ветер развеял и его дурное настроение; когда он открыл глаза, ему почудилось, что вокруг несутся звуки знакомой мелодии, очень веселой, вероятно, вальса.

«Сейчас я должен посмотреть, что произошло в чулане», — решил Лнвакум. Он схватил полотенце и спустился во двор. Он мылся и плескался холодной водой до тех пор, пока не покраснела кожа.

«Сейчас посмотрю, что произошло в чулане», — снова подумал Аввакум, но занялся бритьем; вдруг он вспомнил, что мелодия, звучавшая в сю ушах, когда он проснулся, из «Евгения Онегина».

Он надел новый пуловер, начистил ботинки, смочил одеколоном волосы и стал причесываться перед маленьким зеркальцем, которое при-строил на штативе с пробирками. Все это время он насвистывал вальс из «Евгения Онегина», как будто перед ним была не ощерившаяся Змеица, а розовый с желтыми балкончиками фасад знакомого дома.

На галерейке было мокро. Дверь чулана тоже всю ночь поливал дождь. Не было смысла искать на дверной ручке какие бы то ни было следы.

Внутри все оставалось на своих местах.

Стоя на пороге, он внимательно осматривал одну вещь за другой.

Так продолжалось минут десять.

Наконец он улыбнулся. Подставка, на которой был укреплен медвежонок, сдвинута примерно на два пальца влево, и виден верхний левый угол ящика. Вчера он сам ставил сюда медвежонка и отлично помнит, что все углы ящика были одинаково хорошо прикрыты подставкой. А теперь левый угол пальца на два приоткрыт. Кто-то сдвинул чучело в сторону, очевидно, для того, чтобы заглянуть в ящик и просунуть туда руку. А потом, так как было темно, не сумел поставить медвежонка в прежнее положение. «Образовавшееся смещение равно двум сантиметрам», — определил Аввакум.

Он поставил медвежонка на пол и посмотрел в ящик. Внутри как будто ничего не изменилось. Та же кучка разноцветных камешков, а на ней — самый большой камень, завернутый в листок из тетради с надписью: «Змеица, 7 августа». Он лежит на том же самом месте, где его оставил Аввакум. И бумага и надпись те же. Только цвет самого камня стал иным. Аввакум отлично помнил, что тот камень был коричневый. Этот, что сейчас у него в руках, по размеру и форме почти такой же, а вот цвет другой, какой-то белесый.

19

Со стороны Лук показалось солнце, и небо над Змеицей заалело. Далекие осыпи и зубчатые скалы потонули в призрачной розовой дымке.

Аввакум спустился по лестнице вниз и чуть было не столкнулся в сенях с Балабаницей.

— Мне уже пора быть на сыроварне, а я вот проспала! — улыбнулась она, поспешно пряча под платок кудряшку, упавшую на лоб.

Поверх ситцевой блузки она надела кунтушик с короткими рукавами. Он был открыт на груди, и в вырезе, отделанном золотистыми отворотами, поблескивала ее гладкая молочно-белая кожа.

— Что поделаешь, — сказал Аввакум. Кто ночью мало спит, тому утром трудно проснуться!

Балабаница посмотрела на него удивленными, искрящимися глазами, пожала плечами и весело засмеялась. Смех ее был чистый, звонкий. Она уперлась руками в бока, блузка натянулась, обрисовывая пышную грудь.

— Что поделаешь, такова уж моя вдовья доля! — вздохнув, сказала она с грустью в голосе.

Но глаза все еще продолжали смеяться.

Аввакум поглядел ей вслед. Он проснулся в бодром настроении, ему даже хотелось насвистывать.

Когда она скрылась из виду, он быстро вернулся в дом, отпер маленькой отмычкой дверь ее комнаты, прошел в спальню и опустился на колени. Некрашеный дощатый пол был чист, на нем никаких следов. «Сюда он входил в носках, — подумал Аввакум. — Ботинки оставил в первой комнате, а там пол земляной, неровный, и, после того как его подмели, разглядеть ничего не удастся».

В черепке от разбитого кувшина пышно цвела пеларгония — в комнате стоял приятный запах; он сливался с ароматом цветущей герани, которая красовалась на окне, напоминая о беззаботной юности, о давно прошедшем.

Быстро заперев дверь, Аввакум вышел на улицу и торопливо зашагал к старой корчме. Марко Крумов накормил его тюрей из поджаренного хлеба, брынзы и горького перца. Он уничтожил ее с волчьим аппетитом, и у него долго еще жгло во рту.

Бай Гроздан наливал себе на кухне рюмку анисовой водки, когда увидел, что к нему во двор вошел Аввакум. Сердце у него почему-то екнуло, и он, глубоко вздохнув, мрачный и недовольный, спрятал бутылку в буфет.

А тем временем жена его, Грозданица, уже болтала с Аввакумом возле дома.

«Почему я не ушел минут на пять раньше!» — досадовал на себя председатель. Он важно откашлялся, вышел в сени и широким жестом пригласил Аввакума в дом.

— Милости просим! — сказал он, глядя на гостя исподлобья. Пока он думал, предложить ли Аввакуму стул, сюда вбежала тетка Грозданица, с виду женщина сердитая, и накинулась на мужа:

— Что ты за человек, Гроздан! Пришел гость, а ты стоишь посреди дома, как столб, разве так можно! — гортанным голосом выговаривала она ему. Потом распахнула дверь горницы, кинулась к столу, торопливо разгладила кружевную скатерть, снова подбежала к мужчинам. — Заходите, заходите, присядьте, как положено, а я соберу скоренько на стол, что бог послал!

Аввакум поклонился и почтительно поцеловал ей руку.

Грозданица покраснела и с невиданной доселе гордостью взглянула на мужа.

Бай Гроздан от смущения закашлялся.

Вошли в горницу, сели друг против друга.

Тут стоял гардероб, комод с будильником на нем и широкая кровать с разрисованными спинками; сиденья стульев были застланы вязаными салфетками, на стенках висели лубочные картинки, на окнах — белые занавесочки. В сравнении с этой комната Балабаницы казалась убогой кельей.

— Славно вы живете, — улыбнулся Аввакум. Тут не хватало лишь пахучей пеларгонии.

— Да уж как есть, — в третий раз прокашлялся бай Гроздан.

— Наверно, хорошо зарабатываете? Бай Гроздан покручивал ус.

— Неплохо, — ответил он. — В этом году заживем еще лучше. Аввакум посмотрел на дверь, достал свое служебное удостоверение и подал его председателю. Затем закурил и подошел к висящим на стене фотографиям.

— А это не сын твой, такой богатырь? — спросил он.

Бай Гроздан молчал. Насупив брови, он рассматривал печать. Аввакум взял удостоверение и спрятал его, затем уселся поудобней на стуле и вытянул ноги.

— Это сын твой? — снова спросил Аввакум, указывая головой на портрет.

— Сын — служит республике. В Благоевграде сейчас, — шепотом сообщил бай Гроздан.

Аввакум рассмеялся.

Вошла Грозданица. Она принесла полную миску меду, брынзу и хлеб.

— Подай-ка, мамаша, немного анисовки, — ласково попросил Аввакум, принимая из ее рук угощение. — Мы должны выпить за здоровье вашего сына, который служит республике в Благоевграде. Верно, бай Грооздан?

Они чокнулись и отпили из рюмок…

Когда они снова остались вдвоем с председателем, Аввакум сказал:

— Пришел я к тебе, бай Гроздан, не потому, что ты председатель богатого кооператива и член народного совета, а потому, что очень ответственные люди мне рассказывали о тебе как о надежном человеке, которому я могу довериться. Мы знаем о твоей преданности с двадцать третьего года[7], тяжелые времена умудрили тебя и научили хранить тайну. Пришел я затем, чтобы открыть тебе, для чего я в действительности приехал в Момчилово и в чем ты мне должен помочь. Но прежде всего я хочу тебя предупредить: из твоих уст никто и никогда — ни сегодня, ни завтра, ни во веки веков не должен узнать, кто я такой, ясно?

— Об этом не беспокойся, — кивнул бай Гроздан. Я только тогда скажу про тебя что-нибудь, когда Карабаир заговорит по-человечьи.

— Верю, — сказал Аввакум. — Думаю, что если даже Карабаир заговорит, ты и тогда будешь молчать. Дело вот в чем. Во-первых, ты должен выяснить, насколько это возможно, разумеется, кого из здешних жителей в ночь с двадцать второго на двадцать третье августа не было в селе. Запомнил? Во-вторых, кто из момчиловских мужчин носил или носит перчатки из синей шерсти. Если тебе не удастся вспомнить об этом или обнаружить такого человека, который носил или носит перчатки из синей шерсти, то постарайся узнать, где и когда продавалась синяя пряжа и кто в Момчилове или в соседних селениях занимается вязанием.

— Вот оно какая штука! — удивленно протянул бай Гроздан.

— Это очень важно, — заметил Аввакум.

Бай Гроздан помолчал. Потом наклонился к гостю и тихонько спросил: