Карта мира - Илья Носырев

— Вовсе нет. Останусь на некоторое время наблюдать за соблюдением условий перемирия, затем отправлюсь дальше по своим делам.

— Добро. В гости к нам не побрезгаешь?

— Не побрезгую, — сказал Рональд, спрыгнул с коня и пошел вместе с батькой в избу.

Странно: тараканов там не было, да и не воняло ничем.

— Сам как барин живу, — пояснил Полифем, довольный произведенным на гостя эффектом. — А все почему? Оттого что маркизу не дал себе на горло наступить.

— Маркиз мне говорил, что восстание длится уже 8 лет, — чтобы хоть что-нибудь сказать в ответ на эту похвальбу, произнес Рональд. Фраза ему самому показалась глупой: он представился себе со стороны этаким вчерашним школяром, который впервые в жизни выехал на театр военных действий и пытается поразить бывалых генералов знанием военных учебников.

— Ага, с тех самых пор, как козел этот с каторги вернулся… Маркиз-то, — пояснил разбойник.

— С каторги? — удивился Рональд.

— А то как же? — радостно воскликнул Полифем, явно довольный произведенным впечатлением. — За чернокнижие сидел, и осудил его не кто иной, как прежний папа. Святой человек был Бонифаций.

Впервые в жизни Рональд услышал похвалу в адрес прежнего папы Римского, о котором в столице как-то старались не вспоминать.

Полифем между тем нарезал вяленого мяса, жестом пригласил Рональда присесть и поставил на стол стеклянную бутыль.

— Не как крестьяне простые питаемся, — с гордостью сказал он, — но как разбойники, как блаародные живем.

Речи его должны были быть оскорбительными для дворянина, но Рональд отчего-то оскорбленным себя не почувствовал. Слишком много читал он в детстве гуманистов, слишком хорошо знал, что все — бедный ли, богатый — дети Адама, а различия между ними придуманы для удобства управления государством. Он даже не отказался от протянутого собеседником граненого стакана.

«Кореша» Полифема сели за стол рядом с ним — и только Рональд сидел против них троих. Капитан Александр, глава маркизовой гвардии, сопровождавшей рыцаря на переговоры, в дом войти погнушался и вместе со своими солдатами скучал на улице, в некотором отдалении от собравшейся толпы крестьян.

— Ну давай, барин, твое здоровье! — сказал Полифем, поднимая стакан и зачем-то хитро подмигнул своим компаньонам. Однако Рональд не посчитал это подмигивание подвохом и одним духом выпил стакан. Правда, потом чуть было не пустил слезу — так горек оказался хлебный спирт.

— Ух ты! — восхитился разбойник. — Нешто такому в столице учить стали?

Его товарищ, старик с обезображенным невероятно глубокими морщинами лицом, захихикал и затряс седой бородой. Мертвец сдержанно улыбнулся.

— Мишель, тебе не наливаю! — крикнул батько Полифем. — Ты свое при жизни выпил!

— Даже больше, чем надо, — ехидно сказал старик. — Недаром же ты Пропойца!

— При жизни я пьянствовал, — пояснил мертвец, улыбаясь бескровными губами, — оттого и умер, собственно говоря.

Голос у него был обыкновенный, как у всякого живого. И говорил он вовсе не по-простонародному, словно был не крестьянин, а ученый человек.

По коже у Рональда побежали мурашки от такой откровенности.

— Пьянство — страшный порок, — кивнул головою другой мертвец, присаживаясь к столу. — Многие от этого тут перемерли.

— Жан, расскажи про маркизово детство, у тебя лучше всего получается, — толкнул локтем старика Полифем. Старик с готовностью откашлялся и начал историю, явно пересказанную им не один раз:

— Маркиз? Да никакой он не маркиз — сын обыкновенного богатого горожанина… Он и выглядел-то раньше по-другому: милый светловолосый мальчик с честными голубыми глазами. Когда он приехал из города, в моде было просвещение — государство вздумало учить крестьян наукам, я и сам-то видишь — ученый… Вот он и появился в этих местах как школьный учитель из города. Было у него лицо пастушка, тихого, спокойного отрока. Только он улыбался как-то странно, невпопад — даже жутковато немного было. Но мужики к нему быстро привыкли, хотя и молчалив он был сверх всякого порядку, задумчив. Зато с детьми легко находил общий язык. Альфонсушкой его звали в деревне и очень любили — и малыши, и взрослые. Малыши — за то, что интересно было у него на уроках. Родители — за то, что умел он из самых больших драчунов и забияк сделать рассудительных, добрых и раздумчивых ребят.

Правда, понемногу стал он настораживать крестьян — пуще всего потому, что дети о нем рассказывали всякие странности. Раз вот что случилось: вывел он детей в поле гулять и стал показывать им, как лепить из глины разные игрушки. Вот слепил он птичку, показал ее детям, дунул на нее — и она ожила и взлетела! Родители своим малышам не поверили, хотя утверждали они это все единодушно. Но потом другая история случилась: наша распутная баба Гвендолина забрюхатела. Наши крестьянки ей тут ворота дегтем измазали и на рынке не продавали ничего. И совсем бы она с голоду скочурилась, да тут Альфонс ей помогать стал, подкармливал ее, пособлял по хозяству. Понятно, наши-то зубоскалили: мол, втюрился Альфонсушка совсем, его и ребеночек, должно быть — да сами-то в это не верили, конечно, просто так болтали. Да только вскрылось все дело вскоре: вот собралась Гвендолина рожать — а Альфонс ей и говорит: «А отдай мне ребеночка! Я его воспитаю!» — а сам ручонки-то потирает и усмехается. И тут ее страх взял и поняла она чего-то — и стала звать на помощь, даже покаяться решила и после родов в монастырь уйти. Но иначе все случилось: только родила она мальчонку и три дня его успела понянчить — как пропал ее сыночек.

А тут пришел домой один из учеников милого юноши и стал отцу рассказывать: «Тятя, тятя, хошь покажу, чему Альфонсушка нас сегодня научил?» Отец ему: «Ну, показывай». А тот кувыркнулся через голову и… превратился в волчонка.

Рональду стало как-то не по себе, не страшно, но как-то противно, досадно, что в его изощренный логическими забавами, отточенный книгами ум, целостный, гармоничный, законченный, кто-то пытается проникнуть вот с таким рассказом, который ни в какие рамки литературной культуры не укладывается.

Сквозь проем входа, лишенного двери, виднелась целая картина: голубое небо, колосья в поле неподалеку колыхал ветер, на горизонте весело торчала мельница. Синева неба отражалась в не по-старчески блестящих глазах Жана:

— Родители перепужались и ну его гонять — он в лес и убежал. Однако это только начало было. Скоро и другие дети стали такое вытворять, что только держись. Один свой дом поджег, пламя изо рта извергнув; другой реку отравил холерным порошком; третий в девочку превратился и стал добрых христиан во искушение вводить; четвертый, пастушок, подговорил стадо баранов забодать нашего старосту, Варфоломея.