Пока мы можем говорить - Марина Козлова

– А кто? – поинтересовался тогда доктор Торжевский.

Петронелли осмотрелся по сторонам, прикрыл форточку и включил воду на максимальный напор. Дело было на кухне в гамбургской квартире спятившего разведчика.

Он взял ручку и написал на обрывке салфетки: «дьявол». После чего сжег салфетку в пепельнице.

В этот момент доктору Торжевскому остро недоставало черно-белых титров под музыку Таривердиева.

– Не смешно, – отрезал Петронелли, который, оказывается, все это время внимательно следил за его лицом.

– Извини…

Пал Палыч сел рядом на табуреточку и сказал жалобно:

– Страшно так, что нет сил. Почему страшно? Не за себя. Но я ничего не понимаю. Ты еще молодой, у тебя ничего не болит. Не болит же? Не болит… А мне скоро сорок, и сердце болит так, что вот-вот лопнет, ну так и пусть лопнет, все равно я ничего не понимаю. Маленьких детей, таких… – он показал руками что-то размером с кочан капусты, – таких маленьких, живых… И я вот не понимаю даже не тех, кто отдает, а тех, кто забирает.

– А кто забирает? – осторожно спросил доктор Торжевский.

Петронелли многозначительно постучал пальцем по краю пепельницы с остывшим пеплом.

– Понятно?

– Нет, – признался Женя. Ему было не понятно не только как специалисту, а вообще.

– Он, – сказал Петронелли, тыча пальцем в пепел, – диверсифицировал себя, или, как это, мультиплицировал. Размножил, сука. Что ты знаешь… Когда я понимаю, что идет материал на органы, а я это как-то понимаю, а иногда просто знаю, так вот мне такой заказ еще кажется верхом гуманности. А когда… Садисты, извращенцы, людоеды, высокопоставленные или, наоборот, совершенно анонимные, звери, снобы, нечеловечески богатые – в конечном счете это все «он».

«Да…» – с тоской подумал доктор Торжевский.

– Ты думаешь, я гоню? – продолжал Петронелли. – Думаешь, я псих?

Женя как раз так не думал. Перед собой он видел яркий пример эмоционального выгорания, быстро прогрессирующей профдеформации. Если эта совокупность симптомов и спровоцирует душевную болезнь, то не сегодня. И каким будет окончательный диагноз, пока еще рано говорить. Мужику бы на отдых, куда-нибудь на Десну с удочкой…

– Детей разводят как скот, – сформулировал Петронелли. – Как элитный скот. На специальных фермах.

– Ну-ну-ну… – Доктор Торжевский подался вперед и похлопал его по плечу. – Есть законодательство, оно регулирует… – И тут же понял, что говорит какие-то унылые глупости. Все-таки Петронелли призван в армию, которая сражается на поле, где законодательство ни черта не решает. Вне зоны права. И все воюющие стороны время от времени используют эту вольницу в своих целях.

– Все регулирует рынок, – совершенно резонно заявил Петронелли, и в этот момент вдруг показался Жене абсолютно здоровым, просто очень злым. – Разница между мной и тобой в том, что у тебя есть мнение, а у меня – знание. Понимаешь? Докса и эпистема. Пропасть между ними гигантская. Многие общественные науки на этой разнице построены. И не спорь!

Женя и не думал спорить. Против эпистемы не попрешь. Вот только откуда она у него, эпистема эта? Вот этот кружевной пепел в пепельнице – тоже следствие знания? Что-то в нем было, в этом Петронелли, какая-то нездоровая одержимость. Кстати, о древних греках, если уж на то пошло. То, что инквизиция называла «одержимостью», греки без затей именовали «манией». Откуда и маньяки.

Что-то он устал. Еще и не сделал ничего, а уже устал.

– О чем это вы задумались, сэр? – простодушно поинтересовался Петронелли, по-собачьи склонив голову к плечу. Примерно так их с Адой такса Люська прислушивалась к человеческим мыслям.

– Ты образованный человек. – Доктор Торжевский для разнообразия решил позволить себе грубый комплимент.

– Образование… – поморщился Петронелли. – Знаешь, в чем колоссальная беда современного человека? Современный человек думает, что образование – это ответы. Тогда как настоящие образование – это вопросы. Но вопросов никто не хочет, они грузят, заставляют размышлять, а это отвратительное и болезненное занятие. Мышление, мой молодой друг, встречается в жизни человека так же редко, как танцы лошадей. Да… И занимает в ней примерно то же место. Это не я, это Фихте сказал.

Петронелли встал и потянулся. Росту в нем было не меньше метра девяносто, породистая поджарость, трехдневная щетина, хорошая стрижка. Нормальный среднеевропеец – стильно мятая белая рубаха, какой-нибудь синий пиджачишко в стиле полукэжуал – и хоть в Европарламент сажай. Однажды Жене как молодому аспиранту довелось пообщаться с чиновниками Евросоюза в рамках международной конференции по карательной психиатрии в странах бывшего соцлагеря. Так там таких полно было, и все примерно в одном дизайне. Должно быть, Петронелли нравится женщинам… Женя подумал про его идеальный маникюр. Да… Или мужчинам.

Разведчик внезапно оказался у него за спиной и, наклонившись к уху, сказал обыденно:

– Тут, в Гамбурге, есть дверь. Я ее ищу. Придется тебе искать ее вместе со мной.

Кто б сомневался. Контракт доктора Торжевского ровно в этом и заключается – принимать посильное участие во всех затеях незаменимого Петронелли, не спускать с него глаз, быть, короче говоря, товарищем в играх. Разговаривать с ним, утешать, рассказывать байки. Правда, все байки, какими располагал Женя на тот момент, были из истории психиатрии, а это рискованная тема – пациент может неправильно понять.

В ту же ночь они отправились искать дверь. Ту самую, единственную, за которой находится «он», диверсифицировавший себя, расплодивший на весь мир отвратительных гаденышей, – «он», комочек серого пепла в пепельнице, абсолютное зло.

– Сколько дверей в Гамбурге? – бормотал по дороге Петронелли. Они быстрым шагом шли куда глаза глядят. – Сколько дверей? Вот ты можешь хоть примерно сказать? Не можешь. Это неизвестная величина. Никто не считает двери. А зря… Есть чуланные двери, гаражные двери, есть двери сейфов, всевозможных подсобок двери, парковых домиков, лодочных эллингов. Есть двери богатые, бедные, ветхие или, наоборот, солидные двери, респектабельные, с пафосными вензелями. Крашеные и некрашеные, деревянные, железные… Открывая дверь и переступая порог, ты всегда осуществляешь переход. Как правило, люди этот момент не фиксируют в сознании, не отмечают. Скользят, скользят… Да… А если бы замечали и внутренне группировались, могли бы избежать большинства своих проблем. Дверь – это всегда очень непросто. Мне снилась одна дверь, она такая беленькая, как в дешевом сортире, но только не в сортире, а как бы на кухню, но только не на кухню, а… Возможно, это она… Рядом с ней что-то жарилось, парилось, кипело, просыпалось на пол.

– Нам жизни не хватит найти эту дверь, – уныло реагировал Женя. – И что ты сделаешь, когда найдешь? Бросишь туда бутылку с коктейлем Молотова?

– Нет-нет! – Петронелли замахал длинными руками как птица, полы его плаща развевались. Он выглядел странным персонажем на ночной набережной, такой блестящей под желтыми фонарями, будто ее облили шоколадной глазурью. – Нет! Я войду.

Женя понимал, что впутался в бесконечную историю, попал в структуру бреда пациента, стал его соучастником. Лечить и выполнять задание – как выяснилось, вещи взаимоисключающие. Любой нормальный врач лечит не собой, не в силу идиотского соучастия. Само по себе его присутствие рядом никак не смягчает симптомов. У него есть инструменты, способы, все это от него отчуждено – может применяться, может не применяться. Если вам нужно удалить аппендикс, простое присутствие глубоко сочувствующего хирурга поможет, как мертвому припарки. То есть прямо сейчас, в блужданиях по ночному Гамбургу, ему лучше себя дисквалифицировать, да и дело с концом. Положа руку на сердце, доктор Торжевский сознался себе, что ждет, когда с Петронелли случится наконец что-то такое, из-за чего его эвакуация на родину окажется единственно возможным решением.

В половине второго ночи в вонючем портовом пабе, куда они зашли отсидеться и выпить, Пал Палыч Петронелли вдруг замер и стал смотреть в сторону барной стойки. Там возилась уставшая сонная официантка – мыла микроволновку, то и дело сдувая с лица прядь волос. Они и заказ-то сделать не успели, как Петронелли севшим голосом произнес:

– Вон она. Она. Дверь.

Дверь за барной стойкой, немного сбоку, вела, очевидно, в кухню или в подсобку. Она действительно была белой, узкой, незатейливо приукрашенной парой наклеечек с Дональдом Даком.

– Что ты сделаешь, когда войдешь? – обреченно спросил Женя. Было ясно, что удержать разведчика не удастся.

– Я знаю, как его убить. Я придумал.

Если бы Женя видел перед собой психически больного, ему было бы не так страшно. Но перед ним, подавшись вперед, сидел, наливаясь какой-то темной неизвестной силой, вменяемый, собранный и готовый к смерти человек.

– Кишка тонка, – неуверенно пробормотал Женя.