Хвост судьбы (сборник) - Лана Мациевская

Мягко дёрнувшись, машина остановилась. Дожик проснулся, радостно вскочил и нетерпеливо царапнул лапой дверцу. Дверца открылась, Дожик выпрыгнул из тёплого, пахнущего кожей салона и… сначала в панике запрыгнул обратно. Перед ним, насколько хватало глаз, расстилалось море белой, сверкающей, холодной на ощупь пены! Страшно! Но любопытство взяло верх. Осторожно потрогав одной лапой «пену» и поняв, что она не опасна, Дожик предпринял вторую попытку выйти из машины. Теперь он всеми четырьмя лапами утопал в чём-то прохладном (жёсткая и густая шерсть лаготто одинаково хорошо защищала и от жары и от холода), в чём-то пахнущем невероятной свежестью, в чём-то очень приятном. Внезапно пёс почувствовал, словно в каждой клеточке его существа пузырьками начинает вскипать острая радость. Захотелось бегать по этой «пене», прыгать в неё, подбрасывать её носом в воздух, валяться в ней на спине!

– Ну, чего ты замер? – подбодрила Дожика Мария. – Это и есть снег! Я же тебе обещала, что будет весело!

Разрешение было получено. Пёс начал самозабвенно носиться по снегу – благо поле, покрытое нетронутым снежным покрывалом, начиналось прямо за воротами бабушкиного дома. Зимой темнеет рано, но от снега исходило такое волшебное, чудесное сияние, что Дожик был буквально очарован открывшейся перед ним совершенно фантастической картиной: снег сверкал и переливался от не выключенных до сих пор фар машины, на него ложились таинственные тени, на горизонте темнела полоса леса, а позади призывно горело неярким уютным светом окно маленького домика с нахлобученной на крышу такой же сверкающей мохнатой шапкой.

Наконец, набегавшись и извалявшись в снегу по самые уши, Дожик влетел – ему действительно казалось, что у него за спиной выросли крылья, – в сени. «Интересно, – думал пёс, – эта пена, этот снег на вкус совсем как вода. А каково мне будет, когда она высохнет на моей шкуре?» Зайдя в тёплую комнату, Дожик стал внимательно следить за «испачканными» в снегу лапами. И вдруг… Чудеса продолжались – белая пена внезапно превратилась в воду! «Это что же такое получается? Снег – это русская вода? А снежное поле около дома – это просто русский канал, как у нас в Венеции?» Дожик осторожно выглянул за дверь: он опасался, что вот сейчас на белом покрывале появятся ненавистные вездесущие гондольеры. Но ничто и никто не нарушал покоя зимней ночи…

Всю неделю, которую Мария и Риккардо провели в Верее, Дожик не мог до конца насладиться снегом. Пёс понял, что в снег можно прыгать, можно нырять, в снегу можно валяться, закапываться самому и копать глубокие норы, снег можно жевать и «вспахивать» носом, – короче, снег был универсален и поэтому прекрасен! А главное, снег вполне способен заменить собой воду, которую Дожик так любил.

Уезжая домой и вновь терпя ужасные унижения и переживая волнения в аэропорту, пёс твёрдо знал одно: он будет скучать по снегу и ждать – с нетерпением, с ностальгией! – новой поездки на волшебную родину своей любимой хозяйки, где есть такое чудо – СНЕГ!

…Утомившись после длительной прогулки, Дожик спал. На этот раз они с Марией гуляли почти целый день: остановились, как всегда, выпить кофе на площади Сан-Марко (кофе, естественно, пила одна Мария, а псу снова пришлось скучать, считая жирных голубей), прошли до самых Королевских садов и возвратились, обойдя строгий классический фасад театра Ла Фениче, со стороны Рио-делла-Верона. Псу снился странный и необыкновенно приятный сон. Он видел Венецию, укутанную снегом: мохнатые снежные шапки покрывали купола и башенки собора Сан-Марко, свешивались с крыши Дворца Дожей (Дожик почему-то считал этот дворец своим, хотя даже никогда не бывал внутри); в глубоком снегу тонули зловредные голуби; снег (а не вода!) заполнял все каналы, словно ноздреватое тесто выплёскивался из берегов, выливался в улицы и переулки… То здесь, то там в снежном плену навсегда застыли остовы брошенных, забытых гондол… А главное – в этой новой прекрасной снежной Венеции больше не было ни одного гондольера!

Горец

Возвышавшиеся на холме развалины древнего замка Глэнн представляли собой величественное и одновременно грустное зрелище. Казалось, что время особенно жестоко обошлось с этими стенами, словно стремясь стереть даже саму память о той славной далёкой эпохе, когда 24 июня 1314 года[14] войска гордого шотландского короля Роберта I Брюса одержали великую победу при Бэннокберне и освободили родную Шотландию от английского владычества, восстановив её независимость. Тогда неприступный Глэнн принадлежал одному из сподвижников Брюса барону Седрику из клана Мак-Гиров – самому отчаянному смельчаку во всём Хайлэндсе[15]. В битве при Бэннокберне он спас жизнь самому Брюсу, правда, ценой своей собственной…

Ныне Глэнн лежал в руинах, а воспоминания о герое Седрике свято хранил лишь один старик – Артур Мак-Гир. Словно повинуясь зову далеких предков, он регулярно приходил под разрушенные стены замка со своим преданным другом – колли Дунканом, обожавшим длительные прогулки по вересковым холмам. Артур подолгу сидел здесь, предаваясь одному ему ведомым мечтам, а Дункан весело носился по округе в поисках овец, которых можно было бы попасти: к огромному сожалению собаки, хозяин никак не догадывался завести для Дункана хоть небольшую отару, чтобы тот тоже мог откликнуться на зов предков. А то те немногие глупые овцы, каких ему удавалось иногда встретить, пугались незнакомой собаки и норовили не мирно пастись, а разбежаться по всему Хайлэндсу, к явному неудовольствию своих хозяев.

Второй бедой, преследовавшей Дункана, был живший по соседству старый английский бульдог. Как всякая уважающая себя ШОТЛАНДСКАЯ овчарка, Дункан терпеть не мог этого сноба – АНГЛИЙСКОГО бульдога, само существование которого в непосредственной близости от дункановских владений с зарытыми «на чёрный день» косточками мешало ему спать спокойно. Кстати, не далее как вчера вечером Дункан, возвращаясь с прогулки, застал зловредного бульдога роющим подкоп под живую изгородь двора Мак-Гиров. Немедленно обратив врага в бегство, словно трусливую овцу (бедный бульдог действительно отличался довольно трусливым характером, что, вообще-то, практически не свойственно представителям его породы), Дункан всё же решил, что одну самую заветную баранью косточку надо перепрятать. И теперь бережно нёс в зубах своё сокровище, намереваясь зарыть его под стенами Глэнна: раз любимый хозяин так любит это место, значит, оно самое безопасное на земле и никаким бульдогам сюда не добраться.

В отличие от полного сил Дункана старому Артуру каждый раз тяжело давался подъём к замку. Но он никогда не изменял традиции, словно стремясь разгадать одну многовековую тайну, которую хранила его семья. Дело в том, что сын самого Седрика, прямого предка Артура, считался… незаконнорождённым. Все знали о любви благородного шотландского барона к прекрасной леди Абигайль Мелроуз. Свадьба должна была состояться в середине августа, когда вокруг зацветёт вереск и воздух наполнится волшебным, пьянящим, полным любви ароматом. Но Седрик погиб, не дожив до своего счастья. А через девять месяцев скончалась в родах леди Абигайль, произведя на свет мальчика. Никто не сомневался, что этот ребёнок может быть только сыном Седрика. Говорили, что перед смертью Абигайль пыталась найти какие-то бумаги, подтверждающие, что её союз с бароном всё же был освящён Церковью. Ей не поверили, посчитав, что она просто обезумела от горя и выдаёт свои мечты за свершившийся факт. Впрочем, Роберт Брюс в память о заслугах Седрика повелел сохранить за новорождённым имя Мак-Гиров: потомки маленького Роберта, как в честь короля окрестили младенца, продолжали носить тартан цветов клана и владеть фамильным гербом, в щите которого было изображение собачьей головы – символа преданности и бесстрашия. Однако баронский титул Мак-Гирами был утрачен, а замок Глэнн отошёл короне: рождение бастарда в те времена каралось очень жестоко и покрывало последующие поколения несмываемым позором. Роберту ещё повезло: горцы слишком уважали храброго барона, не пожалевшего жизни за своего короля, и никогда не напоминали Роберту о его сомнительном происхождении. Словно даже после смерти героя Седрика и красавицы Абигайль их души продолжали оберегать сына. Почему спустя столько веков после тех событий Артура тянуло к развалинам, давно уже не принадлежавшим его семье, он и сам не мог понять. Какую-то неведомую щемящую тоску, охватывавшую его каждый раз, как только он касался рукой поросших мхом шершавых камней замковых стен, чувствовал только верный Дункан. «Да, – шептал ему на ухо Артур, – у тебя-то с родословной всё в порядке». И тогда Дункан начинал ощущать себя последней паршивой овцой, потому что ничем не мог помочь любимому хозяину.