Брат на брата. Заморский выходец. Татарский отпрыск. - Николай Алексеев-Кунгурцев

Надобно было так устроить, чтобы исподволь и незаметно: чтобы и князю невдомек, что со зла говорит, да чтобы и племянник не узнал.

Лучшим средством, в конце концов, ему показалось действовать через других.

Он повел игру осторожно.

То с тем, то с другим посмеется над племяшом:

— А пустая еще у него голова! Какой он княжий советник. Ему бы голубей гонять.

А этот — «тот или другой» — уж в свою очередь постарается разнести:

— Вот что сам дядя родной говорит…

А после, может быть, и до князя дойдет.

Олег, может быть, только поморщится.

Но ведь поморщится раз, поморщится два, а там и покосей взглянет на Андрея Алексеевича.

Быть может, в княжей голове даже мелькнет:

«Ив самом деле, какой он советчик».

Пускал дядюшка в ход и другое средство.

Нет-нет, да кому-нибудь и шепнет про племяша скверную небылицу и сам же тут прибавит:

— Мне не верится… Да и ведь душа болит: родной племянник, своя кровь. Да как не поверить? Человек сказывал верный.

И пойдет кружить сплетня.

И вновь поморщится старый Олег.

А юноша в простоте сердечной ничего не подозревал. Продолжал думать, что вокруг него все добрые, славные.

Он не замечал даже того, что князь с ним становится холодней.

Тем тяжелей ему было, когда грянул гром с безоблачного неба.

Конечно, безоблачным оно только ему казалось.

XVII. ВЕРНЫЙ РАБ

1380 год застал Андрея Алексеевича все там же, в Рязани, и все в прежнем положении якобы княжего любимца.

Протекшие со времени его приезда годы наложили на него свой след: он развился и физически, и умственно. Теперь он глядел богатырем-мужчиной с умным и приветливым взглядом.

Но душевные качества его не изменились: он все так же был незлобив и доверчив.

Зато и дядя с приспешниками не изменили себе: они сплели вокруг молодого Кореева целую сеть интриг, которой не замечал только сам Андрей Алексеевич.

Он даже думал, что князь Олег по-прежнему расположен к нему. Правда, старый князь выказывал ему некоторые внешние признаки внимания, но сердцем уже сильно остыл к нему. Подвиг, совершенный Андреем, с течением времени словно потускнел.

В уме князя даже являлись соображения такого рода:

— Что ж особенного сделал он? По башке медведя бердышем хватил. Не он бы, так другой кто-нибудь сие свершил бы: нешто дали бы зверю сломать меня?

Князь почти жалел, что так приблизил к себе Кореева.

— Человек он московский… Может, тут у меня соглядатничает… Надо б его верность попробовать…

Проба пришла само собою, неожиданно и для Олега, и для молодого Кореева, и разом перевернула все.

Однажды Андрей Алексеевич застал князя чрезвычайно веселым, смеющимся.

С Олегом сидел Епифан Степанович, находившийся тоже в прекраснейшем расположении духа.

Андрей Алексеевич с некоторым удивлением посмотрел на престарелого князя, которого редко видел не то что смеющимся, но даже улыбающимся. Обыкновенно он бывал серьезен, почти угрюм.

Заметив взгляд юного Кореева, князь спросил:

— Что смотришь? Что я больно весел? Еще бы, братику, когда великий — от князь-то твой московский, умник-то-ра- зумник, у нас вот где.

Он указал на сжатый кулак.

— В кулачок зажат! — . в тон Олегу сказал старый Ко- реев.

Молодой человек только пожал плечами в недоумении.

— Не понимаешь? — с усмешкой спросил Олег, — так я тебе скажу: на Русь идет хан Мамай с великою силой.

— Боже мой! — воскликнул Андрей Алексеевич.

— Подожди. А с другой стороны идет Ягайло тоже с силой немалой…

— Мало одной беды.

— А с третьей — хе-хе! — я на Димитрия — свет Иваныча нападу.

Молодой Кореев не верил ушам.

— Ты?!

— А конечно же я. Буде прикидываться-то мне. Надо правду молвить: московский князь мой ворог старинный. Я смирился, да молчал до поры до времени. Он меня, чай, другом считает. А мне Рязань дороже его дружества. Хан Мамай обещал, как завоюет, всю Русь отдать мне с Ягайлом. Мы поделим… Татары уж у Дона… Ягайло уж перешел рубеж… О сем я сам — хе-хе! — известил Димитрия: «Идет, дескать, Мамай на тебя и на меня и Ягайло тоже, но еще рука наша крепка — справимся!». Пусть догадается, что я ему ворог. До последнего не надобно ему сего знать. Как литовцы подойдут поближе, тогда иной будет сказ.

Андрей Алексеевич слушал князя в каком-то остолбенении.

Дядя смотрел на него и язвительно улыбался: он предвидел, что теперь племяннику «карачун».

Наконец молодой человек вымолвил побледневшими устами:

— Стало быть, ты вместе с неверными будешь бить христиан православных?

— Что ж, коли это на пользу Рязани, — пожав плечами, ответил князь.

— А греха-то не боишься? — пылко воскликнул Андрей Алексеевич. — Побойся Бога, стар человек!

— Молоденек учить меня, — угрюмо отозвался князь.

— Да, да… Где уж тебя учить. Прощай, княже! Я сейчас уезжаю.

— Еще как-то тебя пущу.

— Я вольный человек, тебе креста не целовал.

— Это все равно. Пустить тебя, чтобы ты пошел Димитрия обо мне оповещать. Ловок! Нет, братику, пока все не кончится, останешься ты у меня.

— Не останусь.

— Будто?

Олег сделал знак Епифану Степановичу.

Тот быстро вышел и вскоре вернулся с двумя дюжими молодцами с копьями в руках.

— Возьмите-ка этого паренька. Ты, Епифан, устрой его как следует.

— Будь надежен, княже!

Стражи взяли молодого Кореева за руки.

Он мог бы их обоих отбросить одним махом, но понял, что сопротивляться бесполезно.

— Дашь ты Богу ответ, князь! — сказал он.

— Ладно, ладно, проваливай!

По его знаку юношу увели.

Дядя, действительно, распорядился как следует: по его приказанию племянника посадили в подклеть с одним окошком и толстою дубовою дверью. Туда бросили ему ворох соломы, поставили воды да кусок хлеба.

— Посиди, княжий любимчик! — насмешливо промолвил Епифан Степанович и захлопнул дверь.

Андрей Алексеевич стал узником.

Он кинулся на солому, изнеможенный, разбитый от страшного душевного потрясения.

— Злодеи, злодеи!.. — шептал он.

Сердце было полно скорби и негодования.

По временам ему хотелось кричать, неистовствовать. Он вскакивал, озирался, как пойманный зверь, потом бессильно падал на солому.

— Боже мой, не попусти злодеям свершить злое дело! — воскликнул он, воздев руки.

И, встав на колени, начал молиться.

Он молился долго и горячо. Молился не за себя, а за Русь, за князя Димитрия;

Жарка была его молитва и подействовала на него успокоительно.

В сердце воскресла надежда, почти уверенность, что Бог не допустит торжества «злых изменников».

Утомительно долгие потянулись часы заключения.

Настала ночь, но сон бежал от глаз узника; рассвет, скудно проникавший сквозь оконце, застал его не спящим; он полулежал, подперев рукой голову, в глубокой задумчивости.

В обеденную пору опять ему кинули хлеба, сменили воду; он забыл и думать о пище.

Обошел кругом свою темницу… Толстые стены, дубовая дверь… Нет, не выбраться отсюда…

А у дверей, наверно, еще страж.

Снова смерклось, наступала уже вторая ночь его заключения.

За дверью послышался говор.

— Нашел время! — ворчливо сказал один голос. — На ночь глядя притащился.

— А ежели мне раньше было не свободно? — ответил второй. — А ты должен: у меня княжий пропуск. Вишь, печать!

— Разглядишь в этакой тьме. Да иди, только долго хороводиться не дам.