Над краем кратера - Эфраим Баух

Я лег на койку, покачался на пружинах: сразу в голову полезло общежитие, зима, метель, озеро. Вскочил, гляжу в окно. Пустая улица, долгая глинистая скука. Пощупал тайный бабушкин кармашек. Это уже стало моим наваждением. Хотелось бы вынуть свиток, почитать хотя бы немного, но прикасаться к священному тексту в этом грязном углу было бы преступлением. Оставалось поднять с пола какой-то детектив с отодранной обложкой и невозможным текстом – «рука скользнула за пистолетом…» Все страницы были в песке. Всю дорогу в эти края мне снился песок. То касался босых моих ног – влажный, морской, ласковый песок, то равнодушно струился в стеклянное горлышко, укорачивая мою жизнь.

С улицы позвали. Витёк стоял с двумя миловидными девицами, – Мусей и Галей. Муся была черноволосой, худенькой. Галя – блондинка, поплотней. Пошли в «чойхону», где мелькали пестрые полосатые халаты, старик в синем вельветовом пиджаке, с седой окладистой бородой, читал газету. Пока мы устроились за столом, Витёк бегал куда-то, хлопотал, а я глядел в окно, я не мог оторвать взгляд от другого не менее живописного старика в чалме, который ловко нес на макушке поднос с лепешками, нес мимо автобуса, водитель которого ковырялся в моторе, а пассажиры скучали в окнах.

Появилась бутылка водки, горячий плов. Выпили за встречу, за знакомство, и стало душно и ярко. А Витёк уже тащил другую бутылку, опрокидывал полный стакан ловко, в один глоток, а я хохотал, и весь мир скашивало, как парус корабля, вот-вот зачерпывающего бортом воду, опрокидывающегося, и я был уже не я, а какая-то аморфная вязкая масса, меня сдувало наискосок, словно тягучее глинистое месиво, несло в какой-то угол. Я уже мечтал докатиться до него, шлепнуться об этот угол, но он никак не наступал. Потом я как будто целовался, или что-то жевал, чей-то волос, пахнущий чаем, лез мне в рот, я плевался, и кто-то хихикал.

Потом за мной гнались. Топали. И я никак не мог взять в толк, зачем гонятся за мной, если я лежу недвижно, нет, не лежу, а качаюсь на волнах. Как же они бегут, не понимая, что под ними вода, а не суша. Но меня догнали, эти мелкие хищники, рыцари медяка, вытряхнутого из чужого кармана. Они стали меня раздевать: еще бы, хоть рубахой разжиться, коли в кармане не нашли ничего. А в кармашке? Надо сопротивляться, спасать свиток, как спасли их древние евреи от римлян, пряча в пещерах Мертвого моря. Я попытался ткнуть в пустоту кулак, услышал женский смех, и блаженно провалился в сон.

Очнулся ночью. В голове гудит. Где я? Темень. Лежу на койке. Кто-то давит на меня слева. Пощупал: голое плечо, длинные волосы – женщина. И снова куда-то провалился. На раннем рассвете я пришел в себя: лежал на койке с женщиной на левой моей руке, с горькой жгучей тяжестью в груди и в затылке. Витёк дома не ночевал: складки скомканной его постели были те же, какими я их увидел в первый раз, почти окаменевшими.

С отчетливым едва переносимым отвращением я тонул в бесчисленных складках тряпок: брюк, полотенец, рубах, платья, чулок, тягуче свисающих со стула, отброшенных, смятых, как и смятая в эти мгновения моя жизнь. Вызывало тошноту это невероятное нагромождение вещей кряду, да еще в сером неотчетливом мерцании наступающего утра.

А слева от меня, тепло и доверчиво прижавшись, сладко спала женщина, черноволосая Муся. Худые беспомощно-детские ключицы выглядывали из-под сползших бретелек, – по-детски героическое существо, смело отдавшееся сну рядом с незнакомым и даже слегка буйным человеком: ведь махал же я кулаками, это я помнил.

Я осторожно откинул ей волосы со лба, и она потянулась, на миг показались из-под рубашки такие молодые, маленькие, стоящие торчком груди. Тело ее было гораздо моложе на вид, чем лицо, которое, хотя и без морщинок, было чуточку желтоватым и потертым.

– Миленький, – сказала она как-то просто, не открывая глаз, обдала горячим сонным дыханием, и я неловко прижался губами к ее полураскрытым губам. И стало жарко и красно, как будто обдавало нас пламенем и светом гудящей печи, и стало сладко, и стыдно, и беспомощно. И непереносимо-счастливая, горькая, печальная вина сминала в конвульсиях белые лоскутки ткани: простыни, наволочки, рубахи.

И вся эта вяло и обширно разбросанная груда измятых вещей казалась пеплом, оставшейся бледной золой отпылавших дыханий, страстей, объятий.

А потом стало мне стыдно. Я избегал глядеть на нее, я закутался по шею в простыню, а она, как птичка, легко летала по комнате, даже что-то про себя напевала. Где-то в коридорчике помылась, причесалась, прыгнула ко мне, чмокнула, помахала ручкой и исчезла.

Оказывается, Витёк ночевал у Гали. Меня они втроем дотащили до дома, а я сопротивлялся. Слегка опухшее его лицо улыбалось, когда он рассказывал об этом, не давая мне сосредоточиться. Я сидел в библиотеке экспедиции, а он то исчезал, то снова возникал, и снова таинственно шептал: «Пойдем».

И снова – чайхана, Муся и Галя, духота, верблюжье небо, обжигающее пойло, беспамятство, просыпание уже в полночь. Начинаю привыкать: трезвею быстрее. И снова – сладость, стыд, бессилие, отвращение.

На третий день, сидя в библиотеке экспедиции, с легким гулом в голове, думаю о предстоящей встрече с тяжким отвращением и жадным ожиданием. Ужасаюсь: это уже черты алкоголика – содрогаться при виде пойла, и только в нем видеть спасение. И сбежать невозможно. Ласковый, на вид податливый Витёк обладает железной хваткой и пьет, как чёрт.

Но я даже и не видел его пьяным, потому что в это время сам не вязал лыка. Помнил только, как он опрокидывает стакан, другой. А потом уже видел его к следующему полудню.

Для меня словно выпала самая сама сокровенная часть времени: вечер, ранняя ночь, чёрт возьми, я даже не знал, какие здесь звёзды, и луна, знаменитая, азиатская столько раз воспетая. Скорее бы в поле. Но еще много надо прочесть, подготовиться, а в голове сплошной сумбур, ни дня нормального, ни ночи. Я даже до сих пор не знаю, кто Муся, где работает, что за судьба у нее. Я просто не успел спросить. Только начинал, сидя в дымной опротивевшей чайхане, как заливали мне глотку, визгливо хохотали, а пьянел я быстро, и пошло-поехало-зашумело. И откуда Витёк брал столько денег? Я пытался ему сунуть до входа в чайхану, будь она трижды проклята, но он оскорблялся, отворачивался. А после еды и, главное, питья я просто не в силах был расплатиться.

В трезвые часы пытаюсь в поведении моих новых друзей и подружек обнаружить подвох. Но никак не могу до конца додумать Голова тяжела и пуста.

Вот уже пятый день в глубинах Азии, а ни одной странички книги не прочитано, «Илиада» пылится в чемодане, свиток, хоть и бархатной красной рубашке, сшитой бабушкой, а все равно мнется в кармашке. Ни одной стоящей мысли в голове не мелькнуло. Ну и Витёк. Такой энергичный. Не спросив, сразу взял меня в оборот. Не задумываясь, решил применить ко мне свои средства спасения. Кажется, это называется – загул?!

И я хорош. Прямо уже и вырваться нельзя. Да меня тянет в этот омут. Я даже иногда испытываю какое-то остервенелое удовольствие, когда меня, лежащего, до тошноты покачивает таким путем обретенное мной море, здесь, в степных пространствах, в песках, которые я по-настоящему еще не видел, но обнаруживаю по утрам на подоконниках мелкие почти невидимые струйки. И сразу ставится под сомнение вся эта суета, строения, автобусы, люди. Рядом, совсем рядом, в бессменном карауле – небытие, нирвана. Песочек тихо постанывает ветерком, если прислушаться в полночь, когда всё спит.

На пятый день я решил схитрить. Не пошел в контору, а, выйдя из дома, бросился в первый незнакомый переулок. До обеда шатался по улицам, и так хотелось искупаться, да где, не знал, и всё глазел. Поражало множество собак, особенно на окраинах. Ходили они стаями, так – два больших пса и одна малышка, или наоборот. Никого не трогали, лежали в тени деревьев, высунув языки. Людей было немного, видно работали. Но я никак представить себе не мог, какая у них работа. На самом краю городка увидел продуктовый магазинчик, почти вросший в землю, заглянул и обмер: за прилавком стояла Муся.

– Здраст, – обалдело сказал я.

– Здравствуйте, – вежливо, но с достоинством, как с незнакомым покупателем, поздоровалась со мной и ушла в проход, завешанный полосатой материей, которая когда-то таила для меня в себе всю Азию. Какие-то азиатские лица, смуглые, плоские, подозрительно поглядывали на меня из сумерек магазина, стоя у прилавка. Оставалось быстро исчезнуть. По дороге наскоро перекусил в забегаловке, пришел в библиотеку экспедиции. Витёк уже исчез. Я облегчено вздохнул и до захода солнца делал выписки.

Потом – домой. Открываю двери, а там – вся братия, Витёк, Муся, Галя, за столом, порозовевшие. Встречают криком. В комнате прибрано. Я даже с радостью выпиваю «штрафной», но про себя решаю: сегодня больше ни грамма. Бутылка пуста. Витёк рвется за новой, но я говорю: нет. Вижу впервые: он пьян и никакого лоска – мутный взгляд. Вежливо выпроваживаю подружек. Я знаю, что сильнее его. Раздеваю, укладываю, он брыкается, кричит, слабеет, засыпает. Храпит.