Собаки и другие люди - Захар Прилепин

и, казалось, чуть наклонявшиеся, чтоб рассмотреть, кто это едет в машине. Ни тряска, ни лес нисколько не потревожили и не взволновали щенка.

* * *

Близилось к полуночи, но вся семья, нетерпеливо ожидавшая щенка, вы́сыпала на улицу: жена, четверо детей, а также ополченец по кличке Злой, явившийся с украинских степей и оставшийся жить с нами.

Они стояли ровным полукругом у ворот в свете уличного фонаря, и лишь младшая дочка, шестилетняя девочка, нетерпеливо перебегала с места на место, пытаясь догадаться, как я припаркую машину, чтоб увидеть щенка первой.

Подпрыгивая, она смотрела на переднее сиденье, отчего-то уверенная, что щенок – там.

Волновавшийся больше всех, я поспешил выпустить его.

Подозрения мои сбывались: ухватив щенка под тёплый живот, я почувствовал, что он, обезволев, едва ли не растекался сквозь мои пальцы.

Кое-как собрав творожное туловище воедино – всё это время у меня за спиной подпрыгивала младшая дочка, выкрикивая: «щеночек! щеночек!», – я потянул его наружу.

Свисали ножки, свисали уши, свисал хвост, свисала бессмысленная голова, и детские брыльки тоже свисали…

«Ну что же ты…» – мелко дрожал я, бережно укладывая его на весеннюю землю и уже готовясь произнести: «Устал в дороге! Укачало…»

Но едва я выпрямился, он разом ожил.

Пружинисто вскочив на все четыре лапы сразу, щенок начал поочерёдно знакомиться со всеми, делая удивительные, как бы вставая на дыбы, прыжки.

Дети визжали и хохотали…

С разбегу он доверчиво тыкался каждому в ноги, затем – носом в раскрытые ладони, следом, в очередном порывистом прыжке, – куда-то в область живота.

Сделав три круга, щенок присел и наконец пописал.

…Через минуту мы, на все голоса подзывая его, повели щенка в дом. При этом он непрерывно крутил хвостом, будто извиняясь: «…я пока ещё немножко боюсь, не судите меня строго…»

Он был тёмно-бурого медвежьего окраса, в рыжих гольфах на ножках, с рыжей шеей, рыжими щеками, рыжими умильными бровками и рыжей подпалиной на хвосте.

Чернотой и рыжестью он был похож на осенний керженский лес, посреди которого стоял наш дом, посему тут же получил своё законное имя – Кержак.

* * *

Кержак оказался добродушным и открытым щенком.

Тихо спал. Без жадности и опрятно питался. Охотно играл с детьми, но если не звали – не лез вовсе.

Запахи семейных обедов не манили его – оставался лежать, где ему определили место.

Всякое предложенное ему лакомство, принимая в чуть раскрытую маленькую пасть, тут же, как бы роняя голову, сплёвывал. Обнюхав, чаще всего не съедал, но, подняв нос, словно интересовался: «Зачем вы мне это дали? Спасибо, конечно, но зачем?»

– Покушай, это вкусно! Нет? Не хочешь?

Он не хотел. Смысл еды Кержак понимал, только когда она лежала в миске.

…В полдень мы отправились с ним вдвоём на первую прогулку в лес.

Иных наших собак поначалу пугала огромность деревьев, дикое разнотравье, тяжёлые хвойные запахи.

Кержак, словно привязанный ко мне на очень короткую верёвочку, безмятежно вошёл в сумрак леса. Он забавно семенил ножками, изредка спотыкаясь, но тут же нагоняя меня.

За всю прогулку щенок ни разу ни к чему не принюхался. Разросшуюся траву пересекал, чуть торопясь, стараясь не задеть её носом и щеками.

Вид при этом у него был самый жизнерадостный: прогулка? Я никогда не гулял так далеко… Теперь мне нравятся прогулки!

Помимо Кержака, у нас уже имелись два бассета – Золька и Толька, щенок русской псовой борзой Кай и крупный кобель породы мастино наполетано по имени Нигга. Они жили в трёх конурах вольера.

Вернувшись с прогулки, я выпустил их во двор, чтоб они познакомились с Кержаком.

Бассеты, как самые любопытные, немедленно бросились к нему.

Он тут же, не теряя достоинства, уселся, и лишь поворачивал голову, время от времени пошатываясь от вездесущих носов Зольки и Тольки, доброжелательно изучавших его.

Опасливый тонконогий Кай скакал, дурачась, вокруг.

Нигга, сделав неспешный круг по двору и даже не посмотрев в сторону нового пушистого жильца, уселся поодаль. Несмотря на устрашающий свой вид, Нигга был добрый пёс.

* * *

На другой день нам спешно понадобилось отъехать в город.

Кержака отнесли к соседу – узбеку по имени Улугбек, которого мы, за отзывчивый характер, звали на славянский манер – Любек.

Любек был вхож к нам в дом, чинил всё, что ломалось, а если у нас случалась необходимость отбыть, присматривал за нашим зверьём. Его знали и безоговорочно принимали все домочадцы и питомцы.

– Посмотришь за щенком, Любек? – попросил я, впихивая Кержака на порог его избы.

– Какой пушистый, – сказал Любек, произносивший русские слова чуть замедленно и с очаровательной бережностью, словно они были вылеплены из пластилина.

Чтоб не длить прощание с Кержаком, я тут же шмыгнул за дверь, заперев его, рванувшегося было вослед.

«…Ласковый дурачок… Всё будет хорошо…» – без труда убедил себя я.

Когда мы, уже запоздно, вернулись, Любек курил на крыльце своего дома.

– Ну и зверь, – озадаченно сказал он и громко почесал круглую голову.

Оказалось: едва я с утра закрыл за собой дверь – щенок отбежал в угол. За десять часов он так и не тронулся с места, лишь хмуро следя за всеми передвижениями Любека.

Если Любек проходил мимо слишком близко, Кержак тихо рычал. На попытку погладить его – тут же ощетинивался и, вскочив, хоть и по-детски, но уже злобно лаял.

К предложенной Любеком еде – миску тот пододвинул на всякий случай шваброй – не притронулся.

– Кержа-а-ак, – протянул я, входя в избу. – Это что ещё такое?

Он тряхнул лобастой головой и, чуть вихляя неловким ещё телом, помчался мне навстречу.

– А если б мы уехали на два дня? – спрашивал я, с кряхтеньем поднимая его на руки. – На неделю? Ты что, с голода умер бы?..

Кержак уже привычно растёкся у меня в руках кисельной грелкой во все стороны, но, когда я проходил мимо озадаченно улыбающегося Любека, щенок, засуетившись задними лапами, мягко взрыкнул.

…Тогда это ещё казалось нам смешным.

* * *

На прогулках с другими собаками он определил себе личное место возле хозяина – и шёл согласно своим представлениям о порядке, не навязываясь старшим и никому не мешая.

Двигался с лёгким умилительным подскоком, будто внутри у него играла весёлая песенка.

В чужие игры не лез, хотя наблюдал с интересом.

Мачистый чёрный пёс Нигга обожал заниматься с палками: если ему бросить хороший сук, долго с ним возился, не отдавая бассетам, которые боролись за добычу парой.

Кай, хоть и опасавшийся Нигги, тоже принимал участие в собачьих