Эмма - Е. Бирман

Шутя и мягко отговаривая Шарля, я сообщил ему о сформулированном мною главном законе экономики: у человека столько денег, сколько он способен перевести из общественного обращения в личное, или, попросту выражаясь, отъять у других. Должен, однако, заметить по этому поводу, что будучи (как и абсолютное большинство «русских» здесь) интуитивным, стихийным сторонником либерализма в экономике, я был немало удивлен тому горячему сочувствию, которое испытал по отношению к вспыхнувшему внезапно в Тель-Авиве протестному движению молодежи против подорожания жизни. События 68-го года во Франции, о которых с таким восторгом рассказывал Оме, тогдашние дикие лозунги — все это казалось мне абсолютной нелепостью, результатом резонансного выброса адреналина в еще не знающих холестериновых пробок сердечнососудистых системах молодых людей. Использование революционной символики и здесь, на улице Ротшильда, вызвало во мне странный коктейль чувств, ощущаясь одновременно и забавным, и кощунственным. Но бродя между палаток протестантов, двигаясь вместе с ними в скандирующем лозунги молодом потоке веселых бунтарей, фотографируя двенадцатилетнего местного Гавроша в красной футболке с Марксом на груди, сообщившего журналистам, что родители не одобряют его «левацких убеждений», я вскоре, как мне кажется, понял, в чем тут дело: речь идет о том же приеме выражения содержания через форму, которым поразила общество живопись второй половины девятнадцатого и начала двадцатого века, который позже привнесли в литературу Джойс и Кафка. То есть так же, как когда-то священник пугал свою паству адским пламенем, чертями и сковородками, на которых поджаривают грешников, так же, желая ограничить аппетиты «жирных котов», тычут им в нос адские сковородки красных флагов ряженые черти с портретов — команданте Че Гевара и Карл Маркс. Никто не собирается удалять «котов» из дому или лишать навсегда сметаны, их просто отучают от наглости, сгоняя со стола.

Еще одно обстоятельство я предложил Шарлю принять во внимание: хоть мне самому и не довелось работать в таких местах, но пришлось выслушать уже немало жалоб на атмосферу «русских» предприятий с их нередко жесткими отношениями, несговорчивостью и, как говорили во времена ранней Перестройки, «склонностью к администрированию».

Но Шарль был полон энтузиазма, он горячо доказывал мне, что наша «русская» способность к собранности и самоограничению ради высоких целей, является тем качеством, которое отличает нас от изнеженных израильских инженеров, этих шоколадных солдат высоких технологий. Я снова возражал ему, что из накопленного мною до сих опыта работы с израильтянами следует, что поставленных целей можно достичь и без жертв, даже если имеет место некоторая левантийская разболтанность, которая если присмотреться к ней внимательнее вовсе необязательно таковою является.

— А чем же? — спросил Шарль.

Я не нашел нужных слов и его молчаливое «то-то же» (по одному «то» в каждом глазу и «же», готовое сорваться с кончика его языка) было невысказанным ответом моей несформулированной аргументации. Мне хотелось сказать, что в этом есть что-то от свободнорожденности, но это было высокопарно и попахивало самоуничижением. Мне хотелось высказать предположение, что устройство российского образования, инженерии, армии в основном заимствованы у немцев, хотя и не всегда полностью и успешно, но с полным убеждением, что это и есть идеал, к которому следует стремиться, и что имеются, как я уже успел здесь удостовериться, и другие, отличные от немецких, и несмотря на это, вполне жизнеспособные и эффективные способы организации жизни. Но я промолчал, опасаясь задеть столь близкого мне человека хоть и полушутливыми, но все же довольно брутальными обобщениями. Я только подтвердил и напомнил ему лишний раз то, о чем он в принципе знал и сам: что в задолго до нашего прибытия образовавшихся и устойчивых фирмах — масса «наших», «русских», как правило, — на технических, а не на организационных должностях, что состояние хоть и меньшинства, но значительного, позволяет нам поддерживать микро-оазисы привычного языка с «березками» знакомых ассоциаций и русских анекдотов, пересылаемых друг другу по внутренней электронной почте.

Слушая наш разговор, Эмма хранила молчание и никак не выказывала своего отношения к вопросу, и во мне, как уже часто случалось и раньше, вспыхнула зависть, причину которой сформулирую предельно простыми словами — мне хотелось именно такой женщины в жены.

Увы, мои опасения оправдались. Состояние «вот-вот — успех» в этой новой Шарлевой «конторе» стало постоянным. Денег, выделенных государственной службой по поддержке технологических начинаний (в данном случае речь шла об удешевленных школьных компьютерных сетях), было недостаточно. Инвесторы не находились, разработчики-программисты, хотя бы морально компенсируя себе низкие зарплаты, предпочитали искать и придумывать новые и оригинальные решения, не находя времени для черновой работы — уговаривания директоров школ, устранения возникающих в школах неполадок. Денег для найма техников не было, и совестливый Шарль взвалил на себя основную тяжесть этой черной работы. На каком-то этапе участники проекта инвестировали в свой «бизнес» собственные сбережения (не у всех они оказались, но Шарль согласовал с Эммой вклад в двадцать пять тысяч шекелей). Этого оказалось мало, и они взяли личные займы в банках (не всем банки согласились их предоставить, но Шарль как надежный клиент с разрешения Эммы получил взаймы пятьдесят тысяч шекелей). Когда кончилось государственное финансирование, «контора» окончательно разорилась, и Шарль остался с хоть и не бог весть какими, но все же — с долгами и пока без работы. Эмма по-прежнему молчала, но была очень и очень расстроена.

16

Более чем кому бы то ни было, я обязан Оме тем, что вообще засел за эти записки. Ведь именно после того, как он написал, а затем и опубликовал свою получившую немалую известность книгу «Подброшенные ублюдки. (Исторические фантазии относительно происхождения современных евреев, приведшие к палестинской катастрофе)», у меня в голове зародилась мысль, что так же, как штангистами, алкоголиками и ди-джеями «не рождаются, а становятся» (есть свое очарование в ура-оптимистических лозунгах), так же не рождаются, а становятся писателями. Небольшие рассказы, которые я писал до сих пор, казались мне некоей «предписательской» деятельностью. Не по той причине, что я считал их непригодными для самостоятельной жизни, но потому, что видел в них скорее некое тактическое средство, что-то вроде подкопа. Под крепость Эммы, конечно. Теперь же мне захотелось создать достаточно крупную форму (эпическую, если получится), амфору своей любви вылепить. Не спеша. Наполнить ее монетками рассказов об Эмме, о моей страсти к ней.

Я вспомнил сейчас, где именно принято было это решение. Я попал на бедную свадьбу своих родственников, очень свежих еще репатриантов. Свадебный зал располагался в старой с обшарпанными зданиями промышленной зоне. Каким-то из соусов я там отравился, как позже выяснилось. Было ужасно скучно. Пока продолжались церемонии, которые приходилось наблюдать стоя, я обдумывал, как бы мне построить рассказ о молодом человеке и его знакомой, которые не любят друг друга, но стараются убедить в обратном и друг друга, и самих себя. Наконец, сели за столы. Соседкой моей оказалась совсем молодая девушка, она ела мало, молча играла какими-то квадратиками и буквами на сотовом телефоне, но вдруг живо откликнулась на упоминание о недавней авиакатастрофе в другой части света. Оказалось из последовавшего затем разговора, что ее увлечение — различные катаклизмы, особенно природные. Она мечтала попасть на спасательные операции и ликвидацию последствий землетрясения. Блуза ее, кажется, была не очень свежей, но может быть, ей пришлось долго идти по жаре, а может быть, и вовсе до меня доносился слабый запах одного из соусов, стоящих на другом краю стола. Физическая близость этой юной дикарки, ее (или соуса?) запашок дразнили мои инстинкты. И тогда я оставил мысль о двоих, не любящих друг друга, и решился писать роман. Какая связь, спросите вы. Никакой. Но именно тогда пришло решение. Так же, как когда-то давно на унитазе меня осенила идея, как прийти к формуле в американской статье.

Посетить ежегодную книжную ярмарку пригласил нас Оме, о чем мне стало известно при довольно забавных обстоятельствах. Стоя перед светофором (стоял, собственно, мой автомобиль, я — сидел), слушая радио, рассеянно вникал я в положение дел на рынке недвижимости, когда совсем рядом со мной, слева, раздался короткий призывающий к диалогу гудок. Я повернул голову и увидел Эмму, одну за рулем, боковое стекло уже заканчивало движение вниз, и было похоже на тонкий киль перевернутого, тонущего, уходящего в непрозрачные глубины кораблика. Я поспешил встречно открыться ей.