Инспектор Золотой тайги - Владимир Митыпов

– Бурундук прискакал, Аркадь Брисч,— доложил он.— Дело, говорит, спешное.

Аркадий Борисович прищурился задумчиво, чуть помедлил.

– Что ж, пусть войдет,— обронил он и, повернувшись к Ганскау, пояснил, словно извиняясь: — Мой работник… старательный, но умом недалеко ушел от туземца.

Бурундук явился во всей красе: отроду не чесанные волосы шапкой стоят на голове, глаза вроде и не хмельные, но какие–то дико–веселые, рожа самая ненадежная, поверх зеленой шелковой рубахи без пуговиц — волчья душегрейка мехом наружу, грудь — вот она, вся нараспашку, широкий ремень по–орочонски густо утыкан патронами, а сбоку — кож. Про такого и впрямь скажешь, что недалеко ушел от тунгуса, бродячего жителя тайги.

– Аркадьрисыч! — завопил он.— Анжинер какой–то к тебе едет. Горнай!

– Тише, тише,— поморщился Жухлицкий.— Говори толком, где, какой еще горный инженер?

– У Данилыча он ночевал, а я его потом на Дутулуре подстерег. Он кружной тропой сюда едет, а я, значит, по Тропе смерти ударился бежать, чтобы доложить тебе эти дела.

– Как зовут его? Откуда, зачем? — быстро спросил Жухлицкий.

Бурундук молча пожал плечами.

– Расспросить надо было! — с досадой заметил Аркадий Борисович.— Поговорить толком с человеком.

– Поговоришь с ним, как же! — обиженно шмыгнул носом Бурундук.— Я только рот раскрыл, а он уже ружье наставил. И сучок в каждом кармане.

– Это еще что? Какой сучок?

– Ну, револьверты там, наганы…

– Ага! А дальше что?

– Застрелить меня сначала грозился, выпороть хотел шонполом, да потом отпустил…— Бурундук вздохнул и уставился на бутылку с ромом.— Страсть какой бедовый мужик, из офицеров, видать…

– Так, так,— Аркадий Борисович постукал по столу пальцами, потом поднес к губам рюмку.— Горный инженер… Или называет себя инженером? Гм–м…

– Может, прикажешь подсидеть его на тропе, Аркадьрисыч? — брякнул вдруг Бурундук.— Я это мигом!

Жухлицкий поперхнулся, метнул осторожный взгляд на Ганскау. Тот отрешенно покуривал и заинтересованности в разговоре не проявлял.

– Придержи язык! — жестко, но не повышая голоса, сказал Аркадий Борисович.— Сколько их? Один, что ли?

– Не…— выдохнул Бурундук, переступил с ноги на ногу и снова покосился на бутылку.— Двое их… Конюх с ним….

– Хорошо. Ступай на кухню и скажи Пафнутьевне, чтобы накормила тебя. И водочки пусть даст. А после зайдешь сюда.

Повеселевший Бурундук мигом выскочил из кабинета.

– Вот, таковы они,— Аркадий Борисович, сокрушенно разводя руками, повернулся к гостю.— Дети, жестокие и простодушные дети! Убить человека для них вроде и не грех. Как они говорят, закон — тайга, медведь — свидетель. Вот и вся их юстиция…

Ганскау усмехнулся, встал и мягко прошелся по кабинету.

– Этот ваш… как его — Барсук?

– Бурундук.

– Ах, да, виноват, Бурундук! Он, кажется, сказал, что этот инженер, возможно, офицер, так ведь?

– Да…

– Тогда это, может быть, человек атамана Семенова или Колчака. Не исключено, что его послал подполковник Краковецкий, военный министр Временного правительства автономной Сибири… Во всяком случае, с ним стоило бы, пожалуй, встретиться. Вы не находите?

– Да, вы правы, Николай Николаевич! — Жухлицкий решительно встал из–за стола.— А сейчас вам надо в баню, потом — отдыхать. Я велю приготовить одежду и свежее белье.

ГЛАВА 8

День этот у Аркадия Борисовича пошел насмарку: первое — узнать что–либо о пропавшем золоте так и не удалось; второе — явился откуда–то — ждали его! — этот непонятный и чем–то смахивающий на отощавшего волка капитан Ганскау; а третье — собственной персоной пожаловал сам Франц Давидович Ризер, хозяин Оронских приисков, что в Дальней тайге,— миллионов у него, пожалуй, побольше, чем у Жухлицкого. Посему заботы о драге пришлось на время оставить.

Франц Давидович приехал не один — человек двадцать казаков и приказчиков сопровождали его. И все — при оружии, чисто абреки времен Ермолова. Жухлицкому такая их воинственность показалась чрезмерной даже для нынешнего лихого времени. Но куда больше поразился хозяин Чирокана, когда разглядел среди ватаги вооруженных молодцов дородную бабу, ловко восседавшую в седле. От удивления он даже сунулся головой вперед, чуть не вынеся лбом оконную раму, и тут узнал в грудастой амазонке Дарью Перфильевну Мухловникову, женщину отчаянную, красивую, хозяйку нескольких приисков.

«Однако,— подумал Аркадий Борисович,— однако…» Поразиться, и в самом деле, было чему — день выдался на удивление: с утра капитан, а теперь — эти.

Ризера никак нельзя было назвать частым гостем Жухлицкого, на памяти Аркадия Борисовича он заглядывал на Чирокан, не соврать бы, всего–то дважды — один раз еще при покойном Борис Борисовиче, а во второй — вскоре после его смерти, проездом из Баргузина.

Что же до Дарьи Перфильевны, то она при старшем Жухлицком прикатывала на Чирокан едва ли не каждый день. Поговаривали, что Мухловничиха крутит шашни с Борис Борисовичем и первый собственный прииск получила от него в подарок. Язык, конечно, без костей, но откуда бы и в самом–то деле ей, молодой вдове убитого по пьяному делу золотнишника, обзавестись приисками? Промысловые дела Мухловничиха вела умело и удачливо. Управляющими на прииски сажала тертых мужиков, холостых и в годах, каждому из них давала понять, что не прочь когда–нибудь выйти замуж, если попадется человек непьющий и умеющий блюсти свой и ее интерес. Наведываясь на прииски, она в меру дарила их лаской и расположением, отчего те стерегли ее добро пуще цепных псов. Баба была себе на уме, ни на чьих приисках управляющие не лютовали так, как на ее.

Однажды, лет десять назад, Мухловничиха совершала очередной объезд личных владений. С молодых лет ей довелось вдоволь хлебнуть нужды, поэтому, дорвавшись до богатства, она сделалась сущей тигрицей — верила только себе, да и то, наверное, не всяк день — и за скопившимся на приисках золотом предпочитала ездить сама.

С Иоанно–Дамаскинского прииска она выехала после обеда. Ее сопровождали трое охранных казаков. Хоть в кожаных седельных сумах Дарья Перфильевна везла фунтов двадцать золота, она не опасалась: от прииска до перевала Медвежий Нос тридцать пять верст, тропа, езженная не раз, перевал невысок, стоит его перевалить — и сразу же другой прииск, Гавриило–Архангельский.

День был жаркий. Пауты допекали лошадей, поэтому они без всякого понукания шли ходкой рысью. Горечь разогретой смолы мешалась с крепкой банной прелью таежного гнилья. Казаки в холщовых рубахах и в суконных шароварах клевали носами. Да и сама Дарья Перфильевна покачивалась в седле, расслабленно улыбаясь чему–то сокровенному, бабьему.

Лес кончился. Впереди встала низкая серая гряда Медвежьего Носа. Наверно, когда–то, во времена незапамятные, перевал этот был высок, неприступен, но со временем одряхлел, обвалился, усыпав подступы к себе застывшим морем звонких обломков, сизых от лишайника.

Кони осторожно ступили на еле заметную тропу, ведущую через россыпь. И вот тут раз за разом сзади сухо треснули два выстрела. Низко над головой шмелями пропели пули и ушли в сторону перевала. Сонная одурь разом слетела с казаков. Миг спустя двое из них, бросив хозяйку и коней, пешком, прыгая по глыбам, как зайцы, удирали назад, под прикрытие леса. У третьего же конь, засадив ногу меж камней, рухнул вместе с седоком, визжал душераздирающе и молотил воздух тремя копытами. Нападающие рассчитали все верно: через россыпь верхом не уйдешь, а дорогу назад они отрезали. Дарья Перфильевна долго не раздумывала — добрый конь под ней взвился на дыбы, развернулся на задних ногах и рванул обратно в лес. Дико заорал угодивший под копыта казак, но встречь летящий воздух смял и отбросил назад, к черту, его крик. Возник было впереди всадник — оскаленная конская морда, а над ней оскаленный же человечий рот и выпученные глаза, и тотчас — удар, визг и запоздалый выстрел в угон. Дарья Перфильевна, лежа на гриве, уносилась по свободной уже тропе. За ней гнались. Двадцать фунтов золота и баба, первая на всю тайгу красавица,— еще бы не гнаться! Частили сзади копыта, ножом полосовал тайгу разбойный свист. Мухловничиха глянула одним глазом через плечо: саженях в двадцати, тесно сбившись в кучу, ее настигали четыре варнака. Одного из них она узнала: Митька Баргузин. С полгода назад он впервые появился в этих местах и — хватило же наглости! — пришел наниматься к ней в управляющие. На рожу смазливую понадеялся, что ли, да на бесстыжие глаза? «Иди сначала сопли выбей»,— сказала ему тогда Дарья Перфильевна и больше не стала разговаривать. «Не хошь — как хоть, ходи яловой»,— усмехнулся Баргузин, поиграл рысьими зенками и вышел, осторожно притворив за собой дверь. Но, выходит, помнил он ее, ждал своего часа и — дождался, подсвинок. Они не стреляли, знали, что не уйти ей. Поняла это и Дарья Перфильевна. Взяв поводья в зубы, она торопливо разгребла необъятные юбки, извлекла два пистолета и, откидываясь всем телом назад, остановила бешеный бег коня, развернула его и с обеих рук принялась смолить по налетающим лошадям, по потным, багровым от азарта варначим харям. Варнаки смешались, закричали, оторопело забухали наугад, навскидку, кто–то из них полетел на землю вместе с конем. Пальба поднялась великая, к тому же лесное эхо умножало ее стократно, разнося шум и гам этой баталии черт знает куда. Немного времени спустя Дарья Перфильевна в полный галоп летела обратно к Медвежьему Носу, а на поляне лежали два трупа да бились, издыхая, три коня.