Тимошкина марсельеза - Галина Карпенко

Будет. Тимошке хотелось, чтобы она о нём заплакала. Горько, навзрыд, как плакала жена над убитым телеграфистом.

Тоскуя, Тимошка прикладывает к губам гармошку.

— Поиграй, поиграй! — говорит стрелочник. — А то сидишь как сыч.

Смело мы в бой пойдёмЗа власть Советов! —

поёт Тимошка. Эту песню он тоже недавно выучил.

— Что ни песня, то про войну, — вздыхает стрелочница. — И когда она только кончится!

«Прощай, питерская!»

Ещё не светало.

Обоз подъехал к железнодорожному полотну.

Спрыгнув с телеги, Репкин отправился на станцию. Фрося спала и не слыхала, как шла погрузка.

Красноармейцы таскали тяжёлые мешки с зерном, подбадривая друг друга:

— Давай, давай! На путях не спотыкайся!

— Ведь вот, товарищи, как нам повезло! — радовался Репкин. — На путях стоит наш! Питерский! И знакомого там встретил!

Разбудив Фросю, Репкин повёл её на платформу. Они остановились у единственного во всём поезде пассажирского вагона, на площадке которого стоял старичок в телогрейке и пёстрых штанах.

— Вот и мы, Александр Иванович, — сказал ему Репкин. — И вот мой пассажир.

— Я уже волнуюсь: ну-ка, тронемся… — Старичок протянул Фросе руку. — Здравствуй, маленькая!..

Фрося спросонок озябла. Прижимая к груди свой узелок, она смотрела на Репкина:

— А вы, дяденька?

— Я остаюсь, — сказал Репкин. Он присел перед Фросей на корточки. — Прощай, дочка.

На лбу у Репкина блестел пот, на щеке — дёготь. Он тоже таскал мешки.

— Передавай там привет, кланяйся! — Репкин потной рукой поправил Фросе косыночку.

— Дяденька… — Фрося хотела сказать «прощайте», но замолчала, чтобы не заплакать.

— Ничего, ничего, может, ещё свидимся! — сказал Репкин. Он поднял Фросю на руки и поставил её на площадку вагона. — Надеюсь на вас, Александр Иванович!

— Доставлю в полной сохранности. Вы себя берегите, а мы доедем, — отвечал Репкину старичок. Он ласково поглядел на Фросю. И вдруг взмахнул руками: — Ку-ка-ре-ку! Плакать-то зачем? Маленькая!

У Фроси по щекам дорожка от слёз.

Репкин стоял у вагона, держась за поручни. Они со старичком разговаривали, но Фрося не могла понять о чём. Только Репкин был весёлый и даже смеялся.

— Ну и молодчина вы, Александр Иванович! Не ожидал встретить.

— Когда же в Питер? — спросил его старичок.

— Вот этого сказать не могу!

Поезд тронулся. Репкин пошёл рядом с вагоном.

— Желаю здоровья, Александр Иванович! Прощай, питерская!

Поезд пошёл быстрее, и Репкин за ним уже не успевал. Старичок обнял Фросю, и они вместе махали Репкину.

Он стоял на платформе, сняв бескозырку.

Это не сон

Ночь Тимошка спал плохо. Просыпался, ворочался. Ему снился бронепоезд.

Распалённый от быстрого бега, бронепоезд остановился перед разобранным полотном и вдруг стал подниматься: выше, выше, потом полетел над землёй, как большая тяжёлая птица.

Тимошка летел на нём. Ему было не страшно. Он даже приговаривал: «Алле! Алле!» — и бронепоезд послушно обходил стороной облака, которые заслоняли ему путь.

На рассвете, проснувшись от петушиного крика, Тимошка с досадой понял, что никуда он не летит, а лежит на лавке под окном. Петух продолжал горланить, за окошком шёл мелкий, как через сито, дождик. Тесная сторожка в это утро показалась Тимошке ещё теснее.

«Чего мне здесь сидеть — сторожить козу?! Уйду на разъезд. Там, может, повезёт», — решил Тимошка.

— Вот и хорошо! — сказала стрелочница, увидев его одетого и обутого. — Не хотела я тебя в такую рань будить. А уж если встал, подсоби мне — сбегай за кипятком. Я постирать надумала.

Тимошка растерялся.

«Принесу в последний раз, пусть стирает», — подумал он и, подхватив вёдра, помчался на станцию.

Перепрыгнув через грязную лужу, Тимошка подбежал к будке, на которой было написано: «Кипяток».

Около крана с большим жестяным чайником стояла девочка.

— Ошпаришься, глупая! Отойди подальше! — закричал на девочку красноармеец и повернул кран, из которого вместе с паром вырывалась горячая вода.

Нацедив кипятку, девочка обернулась и подняла голову.

Тимошка обомлел: на него смотрела Фрося.

— Дай я понесу, — наконец выговорил Тимошка и взял из Фросиных рук чайник.

Длинь! Длинь! — стукалась о чайник крышка, привязанная за верёвочку.

— Ты… ты не расплескай, — сказала Фрося. Она плакала, не вытирая слёз.

Мимо них к кипятильнику бежали озабоченные, невыспавшиеся в теплушках пассажиры.

Кто-то их выругал:

— Встали тут, разинули рты!

А они смотрели друг на друга и ничего не слышали.

Питерский поезд стоял на первом пути. Вагон, в котором ехала Фрося, был необыкновенный: от крыши до колёс он был разрисован яркими красками. И чего только тут не нарисовано: пузатый буржуй, поп, серп и молот, солнце с лучами, похожими на закрученные пружины, расколотая корона, летящий вверх тормашками царь, рабочий, рвущий цепи, и земной шар, обвитый кумачом.

Вслед за Фросей Тимошка поднялся по ступенькам. Внутри расписного вагона было сумрачно и тихо.

— Не бойся, ставь сюда, — сказала Фрося.

И Тимошка поставил чайник с кипятком на перевёрнутый вверх дном ящик.

— Это ты, Фрося? — раздался голос до того знакомый, что Тимошка зажмурился.

Занавеска рядом с ящиком колыхнулась. На лавке сидел Александр Иванович.

Тимошка даже отступил — так это было неожиданно. Боясь, что клоун Шура исчезнет, Тимошка стоял не шевелясь. Но Александр Иванович не исчез. Шаркая по полу, он нашёл свои глубокие ботики.

— Тимми! Боже мой! — сказал он, поднимаясь.

Тимошка уже был не в силах всего этого перенести. Он встал на руки и пошёл колесом…

— Тимми! Тимми! — повторял Александр Иванович.

Клоун Шура! Вот он!.. В телогрейке с прожжённым рукавом, в шапке-ушанке стоит рядом. И Фроська — тоже наяву — машет на него руками, кричит:

— Перестань, с ума сошёл!.. Перестань кувыркаться! Слышишь?..

— Слышу! Слышу! — орёт Тимошка и опять встаёт вверх ногами.

Разве можно сразу рассказать, что с каждым произошло? Они сидят втроём вокруг ящика, который служит им столом.

— Потом, всё потом, — говорит клоун Шура. — А сейчас мы устроим чай.

Нет, это не сон. Тимошка обжигается, хлебнув из жестяной кружки.

— Ага! — смеётся Фроська. — Припёк язык!

— Я немного прихварываю, Тимми, — говорит Александр Иванович.

Он обвязывает шею давно не стиранным шарфом.

— Но это пройдёт, это должно обязательно пройти, а то как же работать номер? — Клоун Шура заваривает себе полоскание. — Сейчас полечимся.

— Какой номер? — не понимает Тимошка.

В хмуром небе из-за туч выбирается солнце. В вагоне тоже светлеет.

Тимошка разглядывает знакомые ему вещи: рыжий парик, пёстрый балахон, колпак с бубенчиками. Даже зеркало, большое овальное зеркало висит на стене против окна.

Тимошка видит, как в зеркале мелькает пустая железнодорожная платформа, потом семафор, насыпь, на насыпи будка, перед будкой стрелочница с жёлтым флажком в руке.

Тара-там-там! — подпрыгивает на ящике пустой чайник.

Поезд спешит, набирает вёрсты, а Тимошка не заметил, как он тронулся.

Тимошка замолкает, прильнув к окну.

— Ну, рассказывай, Тимми, рассказывай, — просит Александр Иванович.

— Вёдра-то я бросил, — говорит Тимошка. — Кто ей теперь принесёт воды?

А за окном уже поля с неубранными подсолнухами, хаты. Над хатами — лёгкие облака, которые плывут вперегонки с поездом.

Агитвагон

На большой станции перед пёстрым вагоном — толпа народу. Поближе не протиснешься. На раздвинутых дверях занавес. Но вот занавес раскрывается.

— Товарищи! — говорит пожилая женщина в очках. На ней кожаная куртка, а на голове красноармейский шлем. — Товарищи красноармейцы!

— Мамаша, винтовочку где обронили? — выкрикивает кто-то в задних рядах.

Женщина поднимает руку и начинает речь. Женщина говорит горячо, убеждённо. Её слушают со вниманием. После неё выступает чтец. Громко читает он непонятные стихи.

— Чего это он? — спрашивает один боец другого.

— Потом разберёмся! Слухай!

Но вот на сцене появился клоун.

— Граждане публика! — Клоун делает антраша. Громкий хохот не даёт ему говорить. — Граждане!

Клоун Шура творит чудеса.

На сцене — пузатый мировой капитал. Ему не страшно, что вокруг столько штыков: что, мол, мне Красная Армия? Она меня штыком не проткнёт. И вдруг у всех на глазах мировой капитал съёживается, исчезает его толстое брюхо.