Хроники забытых сновидений - Елена Олеговна Долгопят

– Я не знаю.

– И что, никаких предположений?

– Нет.

– Никогда ни о чем подобном не слыхал?

– Никогда прежде.

– Ну да. Понятно. Я-то думал.

Саша замолчал. Он обиделся на попа, который совершенно равнодушно (так чудилось Саше) воспринял его историю.

– Ты мне не поверил, – догадался Саша.

– Поверил.

– Но не удивился.

– Меня все удивляет. Вот поезд наш идет. Удивительно. Ночь. Мы с тобой. Удивительно.

– Ну я-то поудивительнее тебя буду.

– Чем же?

– Ты если убийцу убьешь, то он ведь никуда не исчезнет, так и останется лежать мертвым. Да?

– Наверняка.

– А те, кого этот убийца убивал, они ведь не воскреснут. Так?

– Несомненно.

– Ну вот. А я могу. Знаешь, почему? Потому, что я был мертвым. То есть не совсем мертвым и не совсем живым. Между. Мать меня вымолила у Бога. Или кто там заправляет. Я между тем миром и этим. Мне дано.

– Это искушение, – помолчав, решил поп.

– Ну так я и думал, – разочарованно сказал Саша.

– А что же ты хотел от меня услышать? На что надеялся? Думал, скажу: давай, сын мой, убивай?

– Давай, сын мой, воскрешай.

– Это не твое дело, воскрешать.

– Мое. Раз такой дар.

– А ты не задумывался, что убийца тоже может быть спасен? А ты его спасения лишаешь, отправляешь в небытие, в ничто.

– Думаешь, он весь исчезает, не только тело с одёжей, но и душа?

– Не знаю.

– А говоришь. Ни хрена не знаешь.

– Не знаю. Но понимаю, что дар твой от лукавого. И ты это тоже понимаешь. Иначе не стал бы мне рассказывать. Рассказать – поделиться, разделить ношу. А ноша твоя тяжела.

– Всё, отец, всё. Не твоего ума дела, сам разберусь. Будь здоров.

– Погоди, – остановил поп шагнувшего от окна Сашу. – Послушай меня. Искушение велико. Но ты ему не поддавайся. Молись.

– Лучше уж ты, отец, помолись.

– Погоди. Постой.

– Моя станция, – сказал Саша.

Проводница Галина слышала их разговор. В маленьком купе было душно, дверь приоткрыта, сменщица похрапывала на верхней полке. Станция приближалась.

Галина вышла в тамбур.

Стояла, смотрела в дверное оконце. Тусклое стекло, наверняка оно виновато в этой грусти. В этой нечеткости линий, размытости красок. Мир за оконцем расплывался, разваливался, а что за ним, что дальше? Поезд замедлял ход. Большой тяжелый состав шел едва не крадучись, давал разглядеть весь этот предутренний мир.

Покосившийся забор.

Огонек тлеет в чьем-то окне.

Тепловоз.

Депо.

Багажное отделение.

Вокзал.

Никто за ее спиной не томился, никто не ждал станции, не собирался выходить. Но Галина по всем железнодорожным правилам отворила дверь, подняла и откинула тяжеленную крышку-люк над ступенями. Протерла поручень и спустилась на низкую платформу.

Из одного только вагона вышли пассажиры. Двое. Один из них, молодой, закурил. Мужчину постарше встречала женщина. Поцеловала его в щеку. И он ее поцеловал.

Галина последовала за молодым. Уже объявляли отправление. Ей было все равно. Она шла за убийцей. За воскрешающим.

Галина. Галина Ивановна. По мужу Лацис.

Сергей Лакшин «Возвращение» (газета «Заря» от 02.02.1994)

Галина. Галина Ивановна. По мужу Лацис, не прожили вместе и полугода.

Фамилию Галина Ивановна менять не стала. Она поясняет:

– Ничего, пусть, Лацис мне нравится, был такой латышский стрелок. Да и неплохой человек был мой Лацис, сдержанный. Он к нам сюда по распределению приехал после Института связи, а здесь у нас заскучал, мечтал вернуться домой, а мне не захотелось туда к нему, вот и разошлись. Любви особой между нами не случилось. А девичья моя фамилия Рожкова. Я сразу после школы в проводницы пошла. Мы с Лацисом в поезде познакомились. Ему понравилось, что у меня стаканы все чистые. Он когда уехал, а я одна осталась, я вдруг подумала: как хорошо, одна. Хотя мы ведь ладили. В кино ходили вместе. И в театр. У нас есть драматический. Да все у нас в порядке было, все. Мне подружки завидовали. Дура, говорили, чего осталась в нашей дыре. А у меня тут могилы.

Галина Ивановна плачет.

– Знала бы, бегом бы за ним побежала, за Лацисом.

Я прошу рассказать про 1 января.

– Я Новый год сейчас не люблю. В детстве слаще не было, чем Новый год. Ночь. Что-то таинственное происходит. В Деда Мороза я и малышкой не верила. Но что-то происходит под Новый год. С Лацисом мы встречали чинно. Пару друзей он приглашал с женами. Серегиных и Криворученко. Всё обычно. Ели, пили, телевизор смотрели. А после Лациса я их никогда не приглашала. Его друзья, не мои. А мои все как-то рассеялись. Ну и не до них мне стало потом. А последние три года я всегда одна. Никого не хотела видеть. Разговаривала то сама с собой, то с радиоприемником. Ну вот, значит, пришел этот новый год, девяносто четвертый. Я телевизор посмотрела. Разносолов никаких. Картошку на рынке взяла. И банку тушенки достала. Но даже не открыла, аппетита не было. Водки выпила стопку. Пожевала картошки и думаю, как же я устала. Легла на диван и уснула. Разбудил меня звонок в дверь. Такой короткий: дринь. Дринь, и всё, без продолжения. Я глаза открыла, темно еще. Часы показывают четыре. И так тихо во всем нашем большом доме, и во дворе, и во всем городе, наверное, тихо. Угомонились под утро. А мне так тревожно, тревожно и сладко в то же время. Я вскочила и бегом к двери, даже смотреть не стала в глазок, кто там. Дверь распахнула, а там, на площадке, Митенька, живой и невредимый. Сладкий мой мальчик. Одет не по погоде, одет по-летнему, в точности как в тот проклятый день. Заплакал и бросился ко мне. И я плачу. Я скорей ванну горячую. Купайся, сынок, согревайся. А я чаю, а я картошки, а я тушенки. Вот так вот и вернулся ко мне мой сынок, мой Митенька, через три года после того, как его убили.

Галина рассказывает мне о чуде, ее сын корпит над арифметикой, он пошел в первый класс, его приятели уже закачивают четвертый, они-то не умирали на три года.

– Да как же такое возможно? – спросите вы.

Я отвечу:

– Не знаю.

– Да правда ли это? – спросите вы.

Я отвечу:

– Правда.

Я подсказываю упорному Мите: трижды семь – двадцать один. И ответ сходится.

Митин нечаянный убийца Геннадий Софьин вышел на свободу осенью прошлого, 1993 года.

Нечаянный, так как убивать не хотел. Говорил следователю – убил не я, теща. Следователь удивлялся – да как же