Быстрые сны. Фантастический роман - Зиновий Юрьев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Идет.
— Я незаконный сын Ушинского. Именно от него я унаследовал незаурядный педагогический талант.
— То-то я смотрю, вы на него похожи… Вы с вашими, говорят, в Планетарий собрались?
— Вы наш Талейран и наш Фуше. От вас ничего не скрыть. Сегодня после занятий.
Я люблю ходить со своими охламонами на разные экскурсии. В школе они все ученики. Стоит им выйти на улицу, как они мгновенно преображаются. Девочки сразу взрослеют и хорошеют, мальчики обретают юношескую степенность. Они немножко стесняются организованности экскурсии и быстро разбиваются на группки в два-три человека.
Однажды нас увидел на улице математик Семен Александрович. Не помню уж, куда мы шли. По-моему, в Третьяковку. Он посмотрел на меня, и в глазах его мерцал ужас. Назавтра я спросил, что так поразило его.
«А разве можно ходить не строем?» — посмотрел он на меня.
Ах ты милый мой Беликов, современный ты человек в футляре, хотел я сказать ему, но вовремя удержался. Рожденный ходить строем, иначе ходить не умеет.
Мы вышли из школы. Наконец-то первый раз в этом году пошел настоящий снег. Пушистые, театральные, нарядные снежинки… Просто жалко было смотреть, как гибнут такие шедевры под колесами машин и ногами прохожих.
Алла Владимирова шла вместе с Сергеем Антошиным. Так, так, так. Похоже, что Сергей подымается по социальной лестнице класса, перепрыгивая через ступеньки. Идти рядом с Аллой Владимировой — это дается не каждому. Господи, да я сам бы с удовольствием взял ее под руку. Щеки ее торят на ветру, на длиннющих ресницах тают новогодние снежинки. Ей бы закружиться сейчас в вихре вальса, вылететь на середину улицы, и вся улица замерла бы от восхищения.
А Сергей цвел и цвел от тихой гордости. Он и выше стал, и плечи отведены немножко назад, и грудь колесом под стареньким демисезонным пальтишком. Милый мой Сережа, как я рад, что ты наконец проснулся. И все у тебя будет хорошо, только не засни опять.
Мы доехали на метро до «Краснопресненской», а потом дошли пешком до Планетария. Я уже не первый раз сижу под его куполом, но сегодня я смотрел на звездное небо совсем с особым чувством. Где они, мои далекие братья? В какой части безбрежного космоса?
Тонкая световая указка лектора легко скользила по ночному небу над темными силуэтами домов по его краям. Моя указка была чуточку длиннее.
И снова, как уже случалось, на меня нахлынуло ощущение чуда. Я, Юрий Михайлович Чернов, добившийся в жизни только, пожалуй, того, что Сергей Антошин шел в Планетарий рядом с Аллой Владимировой, я оказался избранником, в кого почему-то уперлась указка, сотканная из сновидений, посланных откуда-то из неведомых далей.
Интересно, как чувствуют себя настоящие избранники судьбы? Как несут свое бремя славы? Неужели привыкают к нему? Главное мое чувство — это чувство нереальности. Не может быть. Не должно быть. А потом я думаю, что все-таки есть. И я знаю еще, что я сам ни при чем. Я просто та точка, в которую уперся луч сновидений. Из альфы Центавра, или Тау Кита, или откуда-нибудь еще с таким же красивым названием…
* * *Первый раз, когда я шел на ночь в лабораторию сна, я заранее сказал об этом Гале.
— А что, есть такая лаборатория? — спросила она. — И туда ходят со своими пижамами? Раньше это называлось по-другому.
На этот раз я сказал ей, что буду ночевать у Ильи. Она ничего не сказала. Пожала лишь плечами. Наверное, мы уже пересекли черту, из-за которой не возвращаются. Эдакий брачный рубикон.
В лаборатории меня встретили Нина и Борис Константинович. Нет, положительно он изменился. Куда девался металл, из которого он был выкован? Живой человек с растерянными глазами. И симпатичный от этого.
— Главное — часы, — говорил он Нине.
— Но, Борис Константинович, я ведь и прошлый раз заметила время включения приборов.
— По каким часам?
— По своим, конечно.
— Давайте найдем что-нибудь поточнее. Как вы думаете, у кого могут быть более или менее точные часы? В лаборатории Бабашьянца?
— Сомневаюсь.
— Если вам не трудно, посмотрите, что-нибудь у них должно быть.
— Борис Константинович, — сказал я, — я еще раз прошу прощения, что доставил вам столько хлопот…
— Перестаньте! — Профессор досадливо махнул рукой. Что-то я не заметил раньше у вас особой деликатности.
— Только ради научной истины. В присутствии истины я буквально стервенею.
— Ну, ну, — пробормотал профессор без улыбки. По-видимому, особой симпатией ко мне он так и не проникся.
Уснул я буквально через несколько минут после того, как улегся на уже знакомое мне ложе. Помимо всего прочего, я здорово устал за эти дни. Последнее, что я услышал, были слова Бориса Константиновича: «Как спит!» Это обо мне, подумал я, и мысль растворилась.
И пришел сон, посланный мне У. И я снова летал. Но не так, как раньше. О, это был совсем другой полет! У стоял на каменистой площадке, и вдруг ощущение своего веса исчезло. Он стал невесом, и легкий ветерок, тянувший с залитого солнцем холма или низенькой горы, раскачивал его, как травинку. Он оттолкнулся ногой и начал подниматься прямо вверх, как ныряльщик поднимается к поверхности воды, как поднимается воздушный шар.
Чувство легкости, свободы. У слегка наклонился в сторону, и горизонт послушно встал дыбом. Мы парили в золотисто-желтом небе, поднимаясь все выше и выше, и я слышал мелодию холмов.
А потом У скользнул вниз. Быстрее и быстрее. Свист воздуха вплелся в мелодию. Страха не было. Было веселое, озорное чувство всевластья над стихиями. Над янтарными холмами внизу, над желтоватым небом с длинными, стрелоподобными облаками. Над силой тяжести, которая сейчас тянула нас вниз и которая вовсе не была чужой и злобной, а была ручной и доброй, как собака. И у самой земли падение прекратилось. И мы снова поднялись вверх. И скатывались по крутым невидимым горкам неведомых силовых полей. И встретили в небе еще одного. Его имя было Эо. А может быть, его имя звучало вовсе не так, но он остался в моей памяти как Эо. И мы играли в небе, как птицы, как играли бы щенки, умей они летать.
И вдруг мы оба скользнули на землю. Нас позвали. Коа столкнулся с неполадками на энергетической станции, в которых он не мог разобраться.
И на помощь ему мысленно спешили братья. Сначала те, кто был ближе других к нему и кто был не слишком занят, потому что это был Малый Зов. И те, кто был ближе других к Коа, включались в его мозг. И их мозг и его мозг становились единым целым, работавшим в едином ритме.
Нам не нужно было объяснять, что случилось на станции, на которой был Коа. Мы знали всё, что знал он. Мы были частью его, а он был нами. Но задача была сложна. Я не могу сказать, в чем она состояла, ибо мозг мой не смог усвоить технические образы, циркулировавшие в кольце Малого Зова. Они были слишком сложны и незнакомы мне.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});