Быль об отце, сыне, шпионах, диссидентах и тайнах биологического оружия - Александр Давыдович Гольдфарб
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В «Теленке» Сахаров представлен как бессловесный инструмент в руках Люси Боннэр, которая выведена искусным манипулятором, сбившим наивного и доверчивого мужа с пути истинного; и все якобы из-за того, что у нее свой интерес – организовать отъезд собственных детей в Америку, а заодно и сманить туда Сахарова. Раздув до невообразимых пропорций эпизод, когда Сахаров получил приглашение прочитать курс лекций в Принстоне, Солженицын обвинил его в намерении эмигрировать и объявил его выступления в поддержку отказников, как и вообще эмиграцию из России, предательством, малодушием, бегством с поля боя – в общем, большим грехом, который еще можно простить евреям, «чужим России», но никак не истинно русскому человеку.
Чтение «Теленка» вызвало у меня ощущение потери, которое бывает при ниспровержении кумира. До этого момента Солженицын, с которым я так и не познакомился (его выслали в феврале 1974 года, и пришлось отменить назначенное интервью для «Ньюсуика), был для меня выше критики, его отчаянная отвага в противостоянии с властью затмевала всех, даже Сахарова. В спорах о Солженицыне я всегда защищал его от обвинений в антисемитизме, который некоторые читатели «ГУЛАГа» усмотрели в обилии еврейских фамилий среди руководителей ЧК – НКВД. «Из песни слова не выкинешь, – говорил я. – Человек написал правду, надо признать, что евреев там было предостаточно, и теперь нам всем за это приходится отдуваться».
Но нападки на Люсю Боннэр, тривиализация Сахарова, обвинение отказников в том, что они скоррумпировали доверчивого академика, весь высокомерный стиль «Теленка» – это было слишком! Как он может осуждать людей, которые рвутся из тюрьмы на свободу? Как он может публиковать такие вещи из благополучного Цюриха, когда Сахаров сидит в московской квартире, обложенный со всех сторон КГБ? Примчавшись к Сахарову с книжкой, я спросил:
– Андрей Дмитриевич, тут Солженицын пишет, что вы в прошлом году будто бы собирались эмигрировать и даже говорили ему об этом?
– Это неправда, – сказал Сахаров. – И это следует дезавуировать.
Но, прочитав «Теленка», Сахаров решил не связываться. Он был глубоко уязвлен выпадами в адрес жены, особенно учитывая, что примерно то же самое писала советская пресса: мол, наивный Сахаров попал под влияние демонической сионистки Боннэр. Но он посчитал ниже своего достоинства отвечать на обвинения относительно своей мотивации. К тому же ему было не до пустых споров: тучи вокруг него сгущались, началось давление на него и угрозы его семье.
Лишь восемь лет спустя, из горьковской ссылки, Сахаров ответит на солженицынские нападки:
«…Отличие моей системы ценностей и позиции от системы ценностей и позиции Солженицына – различная оценка роли защиты прав человека. Я считаю эти права основой здоровой жизни человечества, основой международной безопасности и доверия…»
«…Солженицын не отрицает, конечно, значения прав человека, но фактически, по-видимому, считает их относительно второстепенным делом… Недоверие к Западу, к прогрессу вообще, к науке, к демократии толкает, по моему мнению, Солженицына на путь русского изоляционизма, романтизации патриархального уклада… к идеализации православия…»
К тому времени антидемократический сдвиг Солженицына окончательно сложился и, прозвучав в статьях и выступлениях, стал идеологией русского национального движения. В «Письме к вождям СССР», опубликованном в 1975 году, которое для либеральной интеллигенции прозвучало как объявление войны, он объяснил, почему авторитарный режим подходит России больше, чем демократия:
«…Так, может быть, следует признать, что для России [демократический] путь неверен или преждевременен? Может быть, на обозримое будущее, хотим мы этого или не хотим, назначим так или не назначим, России все равно сужден авторитарный строй? Может быть, только к нему она сегодня созрела? …Невыносима не авторитарность – невыносимы произвол и беззаконие… Пусть авторитарный строй – но основанный не на „классовой ненависти” неисчерпаемой, а на человеколюбии».
И вслед за ним самиздатский журнал «Вече» моего московского оппонента Леонида Бородина написал:
«Русскому человеку мучительно недоверие, лежащее в основе выборной системы, а также расчетливость, рационализм демократии. Русскому человеку нужна цельная правда, и он не может представить ее себе склеенной из социал-христианской, социал-демократической, либеральной, коммунистической и прочих правд».
Мол, нашему народу свобода не нужна. Она нужна всяким там немцам, французам, евреям… Ну, еще чехам, латышам – а нам нет. Нам нужна добрая и справедливая власть.
* * *
Прошли 25 лет, и 20 сентября 2000 года президент Владимир Путин ступил на порог дома стареющего Александра Солженицына в подмосковном Троице-Лыкове. В руках у президента был огромный букет цветов для супруги писателя. Для Солженицына путинский визит был своего рода кульминацией. Ведь он пытался достучаться до Кремля 25 лет, с тех пор, когда там еще сидели Брежнев с Андроповым.
«Я прочитал вашу записку, и после этого у меня возникло желание встретиться», – была первая фраза Путина. Речь шла о письме Солженицына Ельцину, которое осталось без ответа. До этого было «Как нам обустроить Россию», от которого отмахнулся Горбачев, а еще раньше – «Письмо к вождям», на которое брежневское Политбюро ответило арестом и высылкой автора.
Взгляды Солженицына на то, как российской власти следует поступить с вверенной ей Богом страной, нашли, наконец, благодарного слушателя. Получив наставление патриарха «русской идеи», Путин окреп духом и ощутил свою миссию. Вернувшись в Кремль, в зеркалах царских палат он увидел того, о ком Солженицын мечтал все эти годы, – справедливого, человеколюбивого, бескорыстного, глубоко верующего властителя, которого Страна и Народ ждут, чтобы он вернул их на путь «цельной правды», с которого их сбила интеллигенция сто лет назад. Он протрубил сбор своим бывшим однополчанам и поведал им, что в Троице-Лыкове он увидел свет и знает, в каком направлении теперь двигаться. И, получив новую установку, они выползли из своих щелей и вернулись в строй под звуки сталинского гимна, под знамя, на котором лубянские щит и меч засверкали рядом с ликом Александра Исаевича Солженицына.
Глава 10. Разочарования
Низвержение Солженицына с пьедестала, произошедшее в моей душе в результате чтения «Теленка», было лишь первым разочарованием 1974 года. Вторым стал Дядя Сэм. К концу года выяснилось, что поправка Джексона, выражаясь по-американски, «кусается совсем не так, как лает». Совместными усилиями, в которых, как мы считали, был и наш скромный вклад, поправка была принята Сенатом и приобрела силу закона, согласно которому благоприятный торговый режим для СССР должен возобновляться ежегодно после того, как американский президент удостоверит, что в истекшем году Советский Союз не чинил препятствий для свободного выезда своих граждан. На первый взгляд это выглядело вполне нормально, но проблема была в том, что президентом стал Джеральд Форд, сменивший опозоренного Уотергейтским скандалом Никсона, а госсекретарем остался Генри Киссинджер, который продолжал настаивать, что в отношении СССР следует действовать путем тайных взаимовыгодных договоренностей и ни в коем случае не давить на принцип – а то, мол, хуже будет.
И вот 18 октября 1974 года было объявлено: СССР получил от Дяди Сэма торговый «режим наибольшего благоприятствования» сроком на полтора года плюс 300 миллионов долларов торговых кредитов в обмен на «заверения, что уровень еврейской эмиграции начнет возрастать по сравнению с 1973 годом». Однако «заверения» эти содержались отнюдь не в официальном соглашении двух сторон, а всего лишь в письме Киссинджера сенатору Джексону, где тот ссылался на устное обещание советского министра Громыко. Никаких письменных гарантий получено не было: на официальном уровне СССР отказывался признать проблему вообще, считая эмиграцию своим внутренним делом.
Отказники восприняли все это как полную сдачу позиций, о чем я незамедлительно сообщил миру через «Нью-Йорк таймс».
Вскоре после этого меня пригласил к себе домой Мелвин Левицкий, политический секретарь посольства США, и попросил объяснить, чего же, собственно, мы, отказники, хотим от Америки.
– Мы не согласны с тем, что проблему свели к статистике, то есть о советском поведении вы будете судить по количеству выпускаемых евреев. Мы же считаем, что необходимо формально подтвердить право на эмиграцию и отменить требование об обязательном вызове из Израиля, чтобы выезжать могли не только евреи, а каждый, кто
