Неисчерпаемость портрета. Жизнь художника Ивана Крамского - Владимир Ильич Порудоминский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
При первом же взгляде на кряжистую, плотно сбитую фигуру почти неосознанно возникают образы освещенных солнцем корабельных сосен, могучих дубов – его деревьев. Все та же сосредоточенность глаз, но не подчеркнутая прищуром: пристальность в глубокой проникновенности взгляда человека на портрете, в простоте и мудрости видения (ясновидения?) портретиста.
Память сердца, память ощущений одинаково необходимы, пишет ли художник природу – лунную майскую ночь, залитые солнцем смолистые сосны, крик грачей, или природу – человека. Память сердца, память ощущений нужны художнику.
«Я сижу у кого-то на руках и смотрю в черную дымовую плетеную трубу четырехугольной формы, через которую видно небо… Еду откуда-то на санях очень низких (дровнях) и вижу с поразительной ясностью стволы тонких берез, обледенелый снег, замерзшие лужицы в которых лед отливает перламутром, а от вечернего солнца длинные тени… Это впечатление (помню очень хорошо) сопровождалось грустным и тоскливым чувством, хотя и приятным… Летнее утро, теплое, светлое, солнечное, росистое и пахучее, я иду с блинами… по саду нашему, по дорожке, и с обеих сторон трава очень свежая и пахучая, выше меня ростом. Очень весело, и я горжусь важностью данного мне поручения. Как бьет мокрая трава в лицо и осыпает всего брызгами…» – какая живопись, художество!.. Крамской, измученный смертельной болезнью и жизненными неудачами, за год до конца напишет эти строки (и другие – подобные) в автобиографии для газеты «Новое время». Непривычно и удивительно – такое в газетной автобиографии (может быть, потому и не дописана), но это – рука художника, автопортрет, природа и человек, природа человеческая.
«Христос в пустыне»
Мой Бог – человек…
И. Н. Крамской
Камни… Серые, холодные… Одинокий человек сидит на холодном камне в бескрайней пустыне, дума его глубока и мучительна – человек выбирает путь.
Крамской объясняет: «Есть один момент в жизни каждого человека, мало-мальски созданного по образу и подобию Божию, когда на него находит раздумье, пойти ли направо или налево, взять ли за Господа Бога рубль или не уступать ни шагу злу…»
Картина называется «Христос в пустыне», но это картина про жизнь каждого человека.
«Расширяя дальше мысль, – продолжает Крамской, – охватывая человечество вообще, я, по собственному опыту, по моему маленькому аршину, и только по нему одному, могу догадываться о той страшной драме, какая и разыгрывалась во время исторических кризисов».
«Расширяется» мысль, замысел: от «я», от «каждого человека» – до «человечества вообще», от «моего маленького аршина», от «момента в жизни каждого» – до «исторических кризисов». И это общее, грандиозное, всеобъемлющее – «человечество», «история» – в одном сосредоточенно, мучительно думающем человеке посреди бесконечной пустыни.
«Христос в пустыне»… Традиционный сюжет, легенда, современникам Крамского досконально знакомая, из детства ими затверженная. Иисус крестился в Иордане, был затем возведен «духом» в пустыню, там постился сорок дней и сорок ночей и напоследок взалкал. И приступил к нему искуситель: «Если ты сын Божий, скажи, чтобы камни сии сделались хлебами». Иисус же ответил: «Не хлебом единым будет жить человек».
Художник Верещагин, который полсвета объехал, зорко увидел и точно перенес увиденное на холсты, посмеялся над Крамским: для того, кто изучал Палестину, «непонятна эта фигура в цветной суконной одежде, в какой-то крымской, но никак уж не палестинской пустыне»; Верещагин, как всегда, проницателен: до палестинских пустынь Крамской не добрался, серую каменистую землю подсмотрел в Бахчисарае и Чуфут-кале, а «непонятная» фигура в суконной одежде – чтобы увидеть ее, никакие Палестины не нужны…
Не хлебом единым будет жить человек… Человек должен задуматься, понять, зачем, чем жить, должен выбрать: не хлебом единым будет, но, может, и хлебом единым.
Камни на картине Крамского «Христос в пустыне» – образ не только пустыни (тем более не «данной» – палестинской или крымской – пустыни), но образ пустынного мира, в котором человек (всегда одинокий перед необходимостью выбора) выбирает (уже выбрал!) свою дорогу. Крамской всю жизнь будет возвращаться к размышлениям о «вечной истории» – борьбе за кусок хлеба и стремлении к целям, ничего общего с рублем не имеющим. Это немало – стремление: Крамской скорее от себя откажется («истребит себя», по слову Достоевского), чем от страстного стремления «высоко держать душевный строй».
Евангелие всегда воспринималось как иносказание. Немудрено: главный герой книги проповедовал притчами, факты же, сообщенные в Евангелии как реальные, превращались в притчу грядущими проповедниками. Стремясь найти в жизни и деяниях Христа сегодняшний идеал, люди во всякое время находили современные им слова и образы, которыми объясняли «вечную книгу».
Лев Николаевич Толстой, не объясняя, а излагая Евангелие, решительно заменяет слова и образы книги своими. Некто «искуситель» становится в пересказе Толстого «голосом плоти» человеческой, а «Дух» (с прописной буквы) – человеческим духом. Ни бога, ни искусителя вне человека – только сам человек наедине с собой.
Понятия и образы времени…
Толстой еще не примется за изложение Евангелия, а Крамской (картина «Христос в пустыне» уже написана, мысли выношены, выстраданы!) будет доказывать Репину «атеизм» Христа: «Что мне за дело до такого бога, который не проводил ночей, обливаясь слезами, который так счастлив, что вокруг него ореол и сияние. Мой Бог – Христос, величайший из атеистов, человек, который уничтожил бога во вселенной и поместил его в самый центр человеческого духа и идет умирать спокойно за это». И в ответ на возражения Репина горячо повторяет: «Что такое настоящий атеист? Это человек, черпающий силу только в самом себе. И если у Христа есть ссылки на «пославшего его», то это только восточные цветы красноречия; посмотрите, как он запанибрата обходится с Богом – он всюду отождествляет себя с ним. А ведь он не больше, как человек – человек!»
Подступая к картине, Крамской отправляется за границу, «чтобы видеть все, что сделано в этом роде». Примеров для себя он не находит: даже Рафаэль, хотя изображал Христа, «пожалуй, недурно (!), но он его изображал со стороны мифической, а поэтому все его изображения Христа никуда не годятся теперь, когда физиономия Христа становится человечеству понятна». Но, осмысляя творения старых мастеров, Крамской проникается убежденностью, что и «у прежних художников Библия, Евангелие и мифология служили только предлогом к выражению совершенно современных им страстей и мыслей».
Крамской, хоть и не нашел у старых мастеров примера, ради которого ездил в Европу, прежде чем
