Русская революция. Политэкономия истории - Василий Васильевич Галин

«Исторической задачей русского народа в настоящий момент, — провозглашал Керенский, — является задача уничтожения средневекового режима немедленно, во что бы то ни стало… Как можно законными мерами бороться с теми, кто сам закон превратил в оружие издевательства над народом? С нарушителями закона есть один путь борьбы — физического их устранения», «ответственность за происходящее лежит не на бюрократии и даже не на «темных силах», а на короне. Корень зла… кроется в тех, кто сидит на троне…»[471].

Николай II

Мой мозг отдыхает здесь — нет министров, нет беспокоящих вопросов, требующих осмысления. Я полагаю, что это хорошо для меня.

Николай II, из Ставки[472]

«Политические деятели, мнения которых разделялись большинством министров и которые находили поддержку среди интеллигенции, а так же в армии и среди многих членов Императорской фамилии, делали все, что только возможно, — вспоминал последний министр финансов империи П. Барк, — чтобы добиться парламентского режима»[473]. Однако «здесь не помогали никакие средства, никакие убеждения…»[474], Николай II оставался тверд в приверженности к абсолютизму, даже в самых кризисных условиях.

Именно отсутствие политической гибкости у Николая II, приходил к выводу американский историк С. Беккер, привело к революции: «Ответственность за катастрофу 1917 г., среди жертв которой оказались не только монархия и дворянство, но и, что много печальнее, большинство населения Российской империи, лежит главным образом не на дворянстве и даже не на остатках ее землевладельческого класса, а на самодержавии. Именно самодержавие, а не дворянство так и не смогло освободиться из плена прошлого и приспособиться к современному миру»[475].

Позиция Николая II действительно вызывала недоумение, как у современников, так и у исследователей событий. Свои выводы они связывали, прежде всего, с особенностями личности императора, характеризуя которые последний министр иностранных дел империи Н. Покровский отмечал, что «государь был очень трудолюбив и обладал, несомненно, хорошими способностями. Так, еще со вступления на престол он считал особою своей обязанностью читать губернаторские отчеты и делать на них отметки…, все отчеты читал от доски до доски, в этом его трудолюбии я убедился и по Министерству иностранных дел… Государь, несомненно, каждый день прочитывал эту корреспонденцию целиком и делал на ней свои отметки. Обладая при этом превосходною памятью, он отлично помнил все прочитанное… По словам одного из камердинеров, Государь работал каждую свободную минуту, как только не был занят обязанностями представительства. Мысли докладчика он схватывал всегда верно. Это мне подтверждали и такие долголетние его докладчики, как граф В. Н. Коковцов. Последний говорил мне не раз, что Государь отличается очень недурными способностями, быстро усваивает, но это усвоение не впрок — оно поверхностное: мысль не остается твердо в уме и быстро испаряется… При таком характере, впечатлительном и вместе мягком и неустойчивом, Государь должен был находиться под влиянием последнего докладчика и соглашаться с ним. Но, разумеется, гораздо сильнее должно было быть влияние тех сфер, которые непосредственно его окружали, и прежде всего влияние императрицы…»[476].

«К несчастью России, — приходил к выводу Н. Покровский, — Богу угодно было, чтобы в самую трагическую минуту ее истории на престоле сидел человек совершенно слабохарактерный, который в критический момент сумел только подчиниться требованию об отречении от престола»[477]. Выводы министра иностранных дел резко контрастировали с мнением министра финансов П. Барка, который отмечал, что «Император… со своим природным фатализмом не уступал и не соглашался с советами, от кого бы они ни исходили, и в особенности перед угрозами оставался непоколебимым»[478].

Лишь в критический момент начала 1917 г. Николай II пошел на обсуждение с министрами и премьером Н. Голицыным вопроса «о даровании ответственного министерства», но уже 20 февраля император отказался от этого шага[479]. Свою роль очевидно здесь сыграли пояснения, которые представил царю в январе 1917 г. бывший министр внутренних дел Н. Маклаков, в которых в частности отмечалось: «…при полной, почти хаотической, незрелости русского общества, в политическом отношении, объявление действительной конституции привело бы к тому, что… обнародование такого акта сопровождалось бы, прежде всего, конечно, полным и окончательным разгромом партий правых и постепенным поглощением партий промежуточных: центра, либеральных консерваторов, октябристов и прогрессистов партией кадетов, которая поначалу и получила бы решающее значение. Но и кадетам грозила бы та же участь. При выборах в Пятую Думу эти последние, бессильные в борьбе с левыми и тотчас утратившие все свое влияние, если бы вздумали идти против них, оказались бы вытесненными и разбитыми своими же друзьями слева… А затем… выступила бы революционная толпа, коммуна, гибель династии, погромы имущественных классов и, наконец, мужик-разбойник»[480].

Сам Николай II дал объяснение своей непреклонности уже после отречения, когда дворцовый комендант В. Воейков «обратился к его величеству с вопросом, отчего он так упорно не соглашался на некоторые уступки, которые, быть может, несколько месяцев тому назад могли бы устранить события этих дней. Государь ответил, что, во-первых, всякая ломка существующего строя во время такой напряженной борьбы с врагом привела бы только к внутренним катастрофам, а во-вторых, уступки, которые он делал за время своего царствования по настоянию так называемых общественных кругов, приносили только вред отечеству, каждый раз устраняя часть препятствий работе зловредных элементов, сознательно ведущих Россию к гибели»[481].

Подтверждением слов Николая II, об огромном риске коренных политических преобразований во время войны, говорил пример таких развитых демократических стран, как Англия и Франция, где война так же обострила противоречия между парламентом и правительством. Даже главнокомандующий Жоффр жаловался президенту Франции Р. Пуанкаре на участившиеся случаи вмешательства парламентских деятелей и требовал от правительства защиты, а также «эффективного руководства общественным мнением…»[482].

Премьер-министр Англии Д. Ллойд Джордж 3 июня 1915 г. отвечал на подобные запросы общественности следующим образом: «Во время войны вы не можете ждать, пока всякий человек станет разумным, пока всякий несговорчивый субъект станет сговорчивым… Элементарный долг каждого гражданина — отдавать все свои силы и средства в распоряжение отечества в переживаемое им критическое время. Ни одно государство не может существовать, если не признается без оговорок эта обязанность его граждан»[483].

В результате, с началом мировой войны, образцовые демократии Англии и Франции, пришли к тотальной мобилизации власти: «все выборы — в сенат, в палату депутатов, окружные и коммунальные — были отсрочены до прекращения военных действий»[484].