Последние Романовы - Семен Любош

Сжигались дотла целые селения, причем жители отправлялись в Сибирь поголовно, не исключая женщин и детей.

Продолжались эти неистовства целых два года, после чего Александр возвел Муравьева в графское достоинство.

Наряду с этими действиями Муравьева в Литве шла реформаторская деятельность в области поземельных отношений в Польше.

Освобождение крестьян в России Александр откровенно мотивировал тем, что лучше сделать это сверху, чем дождаться, чтобы оно само собою совершилось снизу.

Крестьянская реформа в Царстве Польском имела не менее откровенную политическую подкладку. Надо было произвести резкую грань между революционно настроенным польским дворянством, духовенством и горожанами, с одной стороны, и обезземеленным польским крестьянством — с другой, привлекая последнее на сторону русской власти.

Для кровавых расправ Александр нашел такого закоснелого крепостника и непримиримого врага крестьян, как Михаил Муравьев. Для земельной реформы Александр нашел деятелей из противоположного лагеря.

Николай Милютин и его сотрудники, Черкасский и Самарин, сделали то, чего никак не решились сделать революционные польские паны.

Польские крестьяне были свободны не только лично, они были свободны и от земли, что ставило их в положение, которое часто бывало не лучше, а нередко и хуже положения крепостных крестьян в России. Русская власть наделила их землей и, так как польских дворян было не жалко и тут Милютину никто не мешал, то условия были даже лучше тех, на которых получили землю русские крестьяне.

Таким образом, даже вначале «освободительного» царствования Александра II, еще до расцвета реакции, меры либеральные и реакционные, гуманность и жестокость все время переплетались.

Крестьянская реформа была испорчена еще до выхода ее из утробы, так как она явилась компромиссом между освободительной идеей и жадными вожделениями «закоснелых крепостников».

В стихотворении, посвященном памяти Н. А. Милютина, Некрасов говорит:

Чуть колыхнулось болото стоячее,

Ты ни минуты не спал.

Лишь бы не стыло железо горячее,

Ты без оглядки ковал.

В чем погрешу и чего не доделаю,

Думал, — исправят потом.

Грубо ковал ты, но руку умелую

Видно доныне во всем.

Да, «исправят потом», — надеялся кузнец-гражданин, и едва ли предвидел, как «испортят потом».

А портить стали очень скоро.

Через два месяца после 19 февраля пришлось уйти и Милютину, и министру Ланскому, а министром внутренних дел Александр назначил Валуева, того самого, который был правой рукой крепостника Муравьева и по его заказу писал критику на проекты редакционных комиссий.

Проведение реформы, таким образом, сразу попало в руки ее врагов. Началось с увольнения тех губернаторов, которые искренно сочувствовали реформе (калужский — Арцимович, нижегородский — H. Н. Муравьев), а затем Валуев принялся за мировых посредников первого призыва, причем и тут ему удалось сократить людей наиболее независимых и сочувствовавших реформе.

В то же время печати была запрещена критика Положения от 19 февраля и способов его осуществления.

Ту же политику продолжал преемник Валуева, Тимашев, старавшийся лишить земские учреждения всякой самостоятельности и всецело подчинить их административному произволу. Впрочем, еще при самой разработке проекта земского положения первый председатель комиссии, Н. А. Милютин, должен был уступить свое место Валуеву.

Но и урезанное, цензовое и опекаемое земское самоуправление сейчас же стали урезывать и ограничивать еще дальше.

В 1866 году только стали вводить новые судебные уставы, причем открыли судебные учреждения пока только в Петербурге и Москве, а уже 8 января того же 1866 года цензор Никитенко отмечает в своем дневнике:

«Говорят, что шепнуто, кому подобает, что здешнему суду было внушено, да не придерживается он очень строго закона в оправдании проступков по делам печати».

В том же 1866 году петербургский окружной суд оправдал редактора и сотрудника «Современника» Ю. Жуковского и А. Н. Пыпина, не найдя в инкриминируемой статье («Вопросы молодого поколения») состава преступления.

Валуев по этому поводу ходатайствовал перед царем о смещении с должности «несменяемого» председателя суда Мотовилова. Министру юстиции Замятину лишь с большим трудом удалось отстоять председателя, который в разборе дела и не мог принимать никакого участия, находясь в отпуску. Но в том же году Валуеву удалось провести через Государственный совет закон, который лишил окружные суды права рассматривать литературные дела, передав это право судебным палатам.

В начале 1867 года Александр уволил и министра юстиции Замятина, и его товарища Стояновского, горячих поборников судебной реформы, а новый министр граф Пален очень ловко покончил с несменяемостью судебных следователей. Он судебных следователей не назначал, а заменял их исправляющими должность судебного следователя. А этих, не пользовавшихся несменяемостью, можно было увольнять когда угодно и за что угодно и, следовательно, держать в полной зависимости.

Это все творилось в самом начале реформаторской деятельности Александра И, когда только появлялись первые зеленые ростки реформы, когда еще «были новы все впечатления бытия» реформенного. Творилось еще в те годы, которые считаются эпохой самого расцвета «либерализма» Александра II, еще до выстрела Каракозова, с которого будто бы только начались первые проявления реакции.

6 апреля 1865 года появился новый закон о печати.

Закон этот должен был, согласно Высочайшему повелению, «дать отечественной печати возможные облегчения и удобства», но еще прежде, чем новый цензурный устав вошел в силу, Валуев добился от царя повеления, «чтобы главному управлению по делам печати всегда оказывалось надлежащее содействие со стороны чинов судебного управления», и издал такие правила о типографиях, что были хуже всякой цензуры. А профессор и цензор Никитенко в своих записках 16 мая того же 1865 года, отметил:

«Литературу нашу, кажется, ожидает лютая судьба. Валуев достиг своей цели. Он забрал ее в свои руки и сделался полным ее властелином. Худшего господина она не могла и получить…. Он, должно быть, так же точно презирает всякое умственное движение, как презирали его в предшествовавшее царствование, и думает, что административные меры выше и сильнее всякой мысли».

Сам князь В. Ф. Одоевский выразился не менее определенно:

«Неспособность администраторов всегда имеет следствием гонение на литературу вообще, на журналы в особенности… Никогда не было такого гонения на литературу, как во время нелепой администрации Валуева».

И. С. Аксаков, со своей стороны, подтверждает:

«Никогда цензура не доходила до такого безумия, как теперь, при Валуеве. Она получила характер чисто инквизиционный».

Одним словом, оправдалось вполне мнение Н. И. Тургенева, доказывавшего «невозможность порядочного цензурного устава».

«Идея цензуры — говорит он, — неразлучна с идеею произвола. Цензура всегда будет и останется произволом».

А Некрасов писал:

Литераторы

Три друга обнялись при встрече,

Входя в какой-то магазин.

— Теперь пойдут