Полубоги - Джеймс Стивенс
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Тащите того, другого», — сурово велел он, усаживаясь.
Те, чья это была обязанность, устремились вниз в поисках Бриана из рода Брианов, и, пока не было их, впустую осыпал серафим Кухулин пламенными шипами ту роковую грудь. Теперь-то златые локоны его обвисли, а оперенье изломалось и помялось, однако свирепые глаза сверкали отважно у самого сосца Радамантова.
Вскоре привели Бриана. Беду воплощал он видом своим — выл, нагой, как дерево зимнее, черный, как просмоленная стенка, иссеченный да изрезанный, истрепанный всюду, кроме глотки, какая верещала, покуда не вяли уши вокруг, одно лишь требование.
Но тут нежданный свет погрузил его в изумленное безмолвие, и от вида судии, прижимавшего к груди, словно сникший цветик, серафима Кухулина, разинул Бриан рот.
«Ведите его сюда», — велел Радамант.
Подвели его к подножию трона.
«Ты утратил свой образок! — произнес Радамант. — Он у него».
Бриан уставился на серафима Кухулина.
Радамант вновь встал, отвел руку по громадной дуге, махнул и отпустил, и серафим Кухулин кувырком полетел, как камень из пращи.
«Ступай за ним, керриец», — произнес, склоняясь, Радамант; схватил он Бриана за ногу, раскрутил и зашвырнул далеко-далеко, головокружительно, головокружительно, словно бешеную комету — да вниз, вниз, вниз.
Уселся Радамант. Махнул рукой.
«Следующий», — холодно произнес он.
Канул вниз серафим Кухулин, кувыркаясь широкими петлями, едва зримый от скорости. По временам он, раскинув руки, походил на крест, что падает камнем. Тут же, головою стремительно вниз, круто нырял он. И опять, словно живой обруч, голова с пятками вместе, крутило его и вертело. Слепой, глухой, немой, бездыханный, бездумный; а следом летел камнем да с присвистом Бриан из рода Брианов.
Каков был тот путь? Кто облечет его в слова? Солнца, что возникали и исчезали, словно очи мигавшие. Кометы, сверкавшие всего миг, черневшие и исчезавшие. Луны, что восходили, вставали и удалялись. И все вокруг, включая все беспредельное пространство, беспредельную тишину, черную недвижимую пустоту — глубокий, нескончаемый покой, сквозь который летели они с Сатурном и Орионом, и с мягко улыбавшейся Венерой, и с Луною светлой, неприкрыто нагой, и с Землею благопристойной, жемчугом и синевою увенчанной. Издали появилась она, тихая, одна-одинешенька в пустоте. Столь же нежданная, как пригожий лик на людной улице. Красивая, словно звон падающих вод. Красивая, словно звук музыки в тишине. Слово белый парус в ветренном море. Словно зеленое дерево в уединенном месте. Целомудренной и чудесной явилась она. Летящей издали. Летящей в просторе, словно радостная птаха, когда брезжит утро во тьме, и провозглашает она милую весть. Парила она и пела. Нежно пела она робким дудкам и флейтам из нежных тростинок и бормотавшим далеким струнам. Песню, что нарастала и крепла, сгущаясь в многообразную глубоко громовую гармонию, покуда обремененное ухо не сдалось перед устрашающим ревом ее восторга — и не отказалось от нее. Более не звезда! Более не птаха! Оперенная и рогатая ярость! Исполинская, великанская, прыгучая и орущая ураганно, изрыгающая вихри молний, жадно рвущаяся вперед по своему пути, алчная, буйная, воющая яростью и ужасом, неслась она, устрашающе неслась она и летела…
* * *
Довольно! Ударились они оземь — но не сокрушились, было на них такое благословенье. Ударились они оземь как раз возле деревни Доннибрук, где проселок вьется в холмы; не успели отскочить от земли, как Бриан из рода Брианов уже вцепился серафиму Кухулину в глотку.
«Мой трехпенсовик!» — проревел он, занеся кулак. Но серафим Кухулин лишь рассмеялся.
«Ха! — молвил он. — Глянь на меня, человек. Образок твой выпал далеко за кольцами Сатурна».
И Бриан отступил, на него глядючи, — а наг он был, как и сам Бриан. Наг был, как камень, или угорь, или котел, или новорожденный младенец. Очень наг.
И тогда Бриан из рода Брианов перешел проселок и уселся у изгороди.
«Первый же, кто пройдет этой дорогой, — сказал он, — отдаст мне свою одежу, а иначе я его удавлю».
Подошел к нему серафим Кухулин.
«Я заберу одежду у второго, кто здесь пройдет», — произнес он и тоже уселся.
Глава XXVI
— А следом, — задумчиво проговорил Мак Канн, — явились мы, и они отняли у нас одежу. Неплохой сказ, — продолжил он, обращаясь к Келтии. — Ты славный сказитель, мистер, как этот вот самый, — показал он на Билли Музыку.
Билли скромно отозвался:
— Все потому, что повести хороши, вот их хорошо и рассказали, бо не мое это ремесло, и диво ль было б, кабы испоганил я ее? Сам я музыкант, как и говорил тебе, и вот мой инструмент, но знавал я старика в Коннахте одно время — вот он-то был всем голова насчет сказов. Зарабатывал этим, и, коли прервал бы тот человек свою повесть на середине, люди встали б да и убили его, как есть говорю. Даровитый был человек, бо умел сказывать повесть вообще ни о чем, и ты слушал его, разинув рот, и страшился, что скоро подойдет сказ к концу и, может, сказ-то о том, как белая курица снесла бурое яйцо. Он умел рассказать тебе то, что ты знал всю свою жизнь, а тебе б подумалось, что это новенькое. Не было в уме у того человека старости, и в этом есть секрет сказительства.
Тут молвила Мэри:
— Я б слушала день и ночь.
Отец ее согласно кивнул.
— И я бы, если сказ хорош да изложен ладно, и второй следом выслушал. — Поворотился к Арту: — Ты сам-то говорил, сынок, что водится у тебя в голове повесть, и коли так, твой черед ее выложить, но сомневаюсь, что у тебя получится так же славно, как у этих двоих, бо юнец ты, а сказительство — удел стариков.
— Постараюсь изо всех сил, — молвил Арт, — но в жизни своей ни разу ничего не рассказывал, и с первой попытки может выйти не лучшее.
— Не беда, — подбодрил его Мак Канн. — Судить тебя строго не станем.
— Верно, — поддержал Билли Музыка, — и ты нас тут наслушался, а потому дорогу найдешь.
— О чем станешь сказывать? — спросил Келтия.
— Сказывать буду о Бриане О Бриане — о ком и вы все.
— Ты с ним тоже знаком был? — воскликнул Билли. — Был.
— Нет такого человека, чтоб не знал того человека, — пробурчал Патси. — Может, — тут он люто
